— Ацидотическая кома, — пожал плечами Форман, — он отравился миндалем. Или печенью белого медведя.
— Гонжубасом он отравился, — проворчал Тауб. Хаус посмотрел на него с особым удовлетворением.
Тринадцать одна читала историю болезни, настолько яростно листая страницы, что казалось — она ищет в ней ответы на все вопросы, как истовая католичка — в Библии.
Тауб вздохнул, поймав на себе взгляд Хауса.
— Работаем, работаем, братва, — откликнулся диагност, — маленькая номер Тринадцать нами сегодня игнорируется. Дядю Грега надо слушаться, и сидеть дома, когда он велит.
— Склероз селезенки, — тут же отозвалась она, отрывая глаза от папки, — из-за подагрического приступа. Такое описано в литературе. Если вы не согласитесь, что мне надо работать дальше, и что я имею право проверить место жительства, это останется единственным диагнозом.
— Голос! Вы слышали его? — изобразил испуг Хаус, поднося трость к уху, — он говорит со мной.
— У Джонни есть подружка Люсия, она из Пуэрто-Рико, — Тринадцать сияла лихорадочным румянцем, — я съезжу к ней, он наверняка с ней живет…
— Нет. Форман, твой вариант диагноза?
Тринадцать внезапно побледнела, и принялась обмахиваться красной папкой. Тауб понимающе подмигнул девушке, и передал ей под столом ментоловый карандаш. Она с благодарностью кивнула, стараясь незаметно подавить подошедшую тошноту резким запахом мяты.
— Тринадцать! — заорал Хаус внезапно, и Реми от неожиданности выронила ментол на пол, — твою мать, Тринадцать! Я тебе сказал — проваливай!
Тауб сидел к девушке ближе, и даже он съежился от окрика Хауса. Диагност был в ужасном настроении. Он захромал из кабинета прочь, и Тринадцать выскочила вслед за начальником с воплем: «Я останусь и буду работать…», на что Хаус крикнул на весь коридор:
— Волоки свою беременную задницу нахрен из моего отделения!
Грегори Хаус любил свою работу. Тринадцать любила свою работу, Формана, «это внутри» и еще — чертовски сильно — Тринадцать любила свою гордость, которая не позволяла ей сдаться.
В голове у Хауса звучала унылая утренняя перепалка, а на лице была нечеловеческая тоска.
— Я на Кадди с утра наорал, — мрачно сообщил Хаус, отказываясь от предложенного сэндвича, — отвези ее домой без меня, а то уже тошнит от…
— У тебя зависимость, — устало потер виски Уилсон, покачиваясь в кресле, — Кадди для тебя наркотик — то ломка, то кайф.
— Это должен был сказать я, — возмутился за «украденную» прямо из мозга фразу Грегори Хаус, и, сказав, внезапно заткнул себе рот левой рукой. Уилсон напрягся, как гончая в стойке.
— Ты и она… — начал он торжественно, но Грег вдруг сжал зубы, и состроил ужасную рожу.
— Я и она, я и ты, доктор УилФрейд приветствует, — раздраженно выпалил он, — ты такой умный, мне прям стыдно стоять у соседнего писсуара. Нимб не жмет, Джимми?
Когда Хаус вышел из кабинета своего друга, как следует хлопнув дверью, ему очень хотелось убежать куда-то, как в детстве, спрятаться под подушку и валяться там, пока страшное не пройдет мимо.
Джеймс не успел обидеться — через несколько минут на пороге кабинета стояла Кадди.
— Я с утра на него наорала, — сообщила она без предисловий, — ты поможешь мне отвезти вещи до того, как он вернется? Меня от него воротит уже!
Пыхтя от недовольства миром, доктор Хаус спустился к палате Джонни Стоуна. Детектив — они для Хауса были на одно лицо — пил какао с медсестрами. Хаус быстро подкрался к Джонни.
— Ты умираешь, — безапелляционно сообщил он, — у тебя есть три минуты, чтобы сообщить мне адрес твоей плантации.
Джонни Зеленая Долина распахнул свои светлые, сиявшие незамутненной бесшабашной юностью глаза. Благостность перед лицом неминуемой кончины раздражала Хауса — Грег боялся смерти, и любил, и ненавидел свою жизнь, и вообще — относился ко всему слишком пристрастно.
— Я могу вам пожизненное снабжение обеспечить, — почесавшись, сказал Джонни, — только если пообещаете не употреблять другие разрушающие психику вещества и стремиться к просветлению…
— А где хор на заднем плане с кличем «Аллилуйя!», — недоверчиво поинтересовался Хаус, скривившись в гримасе крайнего скепсиса, — где мантры и расширение сознания в коллективном трансе? Мне нужен твой адрес — настоящий, твоей квартиры, чтобы ты не отправился в райские кущи дня через два. Твои конопляные поля меня мало волнуют.
Джонни почесал левую ногу и принялся за правую лопатку.
— Мне не жалко, — сообщил он, — Там постоянно живет Люсия, ее младший брат и его две подружки. Пишите адрес. Я пока со стариком Уэстерфильдом в нарды пойду, поиграю.
Грегори Хаус не считал себя чувствительным человеком. Но отчего-то — и он не хотел думать, что причина этому — скандал с Кадди, — отчего-то настроение у него было самое поганое. И что противно, на самом деле и скандалом назвать было нельзя.
Они должны были, обязаны были друг перед другом разыграть сцену легкой ссоры, чтобы оторваться, вовремя остановиться, не превратить мимолетное, эфемерное и оттого бесценное счастье в «отношения и проблемы». Потому что после ссоры, после пары-тройки оскорбительных фраз им становилось чуть легче ненавидеть друг друга. Но в этот раз они ссорились безо всякого задора; слишком уж было обидно.
Хаус стряхнул мутное очарование размышлений о Кадди, когда едва не въехал в многотонную фуру. «Вот разобьюсь я тебе назло, — обращался с ехидцей и обидой Грег в пустоту, — сразу, сразу ведь прибежишь, будешь меня жалеть. Я ведь скоро сам буду сожран твоим чувством вины!». Но, как и всегда, Хаус не сосредоточился на своих размышлениях дольше, чем на мгновения.
Переход от эйфории к нудной злобе был очень неприятен. Понедельник претендовал стать днем, окончательно проклятым Грегори Хаусом.
Грегори Хаус искал по бумажке с адресом какую-то трущобную улочку, и переживал за свою безупречную репутацию циника — в особенности перед Кадди.
Кадди собирала вещи в доме Хауса. С чистым сердцем, легкой грустью, глотая молча соленые слезы, текущие двумя идеальными ручейками из глаз, Лиза паковала вещи. «Вот так, — в утешение говорила она сама себе вслух, поглядывая на Рейчел, спящую в коляске, — правильно пройденные в веселой игре „годы в качестве миссис Хаус“. Что сначала? Рыцарство и авантюризм, потом „пожрать“, потом спать, а потом — быстрый и скомканный развод. Ах, как это по-принстонски!». Слезы у нее текли из глаз безостановочно, и она ничего не могла с ними поделать. Немалое очарование Лизы Кадди заключалось в умении плакать — она оставалась красивой, но при этом становилась откровенно слабой, ее лицо освещалось сиянием особой одухотворенности.
Джеймс Уилсон сокрушался над счетами из телефонной компании. Он выяснил, что с домашнего телефона в панике звонил Хаусу более пятидесяти раз, дважды был разбужен ночью в четыре часа звонком Хауса, и трижды — утром в семь звонком Лизы. Больше всего смущало Уилсона не само активное участие в жизни друзей. Гораздо больше его заботило, что Мирра была вынуждена видеть его постоянно решающим чужие проблемы.
Мирра, в свою очередь, влюблено размышляла о том, почему доктор Джеймс Уилсон до сих пор не опубликовал свои замечания о жизни двух любящих друг друга людей. Она была убеждена, что написанные им заметки однажды будут признаны великим трудом психоаналитики. «Джеймс такой скромный, — улыбалась Мирра про себя, — но он станет безумно известным, если я уговорю его сделать это!». Заодно Мирра ревновала — ко всем женщинам в больнице.
Форман тоже ревновал, но вовсе не к людям. Ему предстояло решиться на сложное, но обязательное для «нормальных людей» в этом государстве действие — сделать Тринадцать предложение. Форман кривился про себя и содрогался, но больше при мысли о том, что Реми и его безумная семейка сделают из свадьбы нечто шумное, с кучей примет, традиций и сотнями родственников. А ведь родственникам сначала надо было сообщить, то есть, предстоял разговор с матерью. У Эрика от всего этого шла кругом голова.