Белее снега облака
Паслись, как овцы, в небе ярком,
Вода была для нас подарком,
Но Божья медлила рука.
Серело небо, и овец
На нем все меньше становилось.
Оно клубилось и дымилось,
И гром ударил наконец.
И долго о добре и зле
Гремел он голосом сердитым.
А мы подобно троглодитам
В пещерной притаились мгле.
Зловеще хлынула вода.
И было в желтизне бурленья
Как бы потопных вод кипенье —
Прообраз Страшного суда.
«Дружноселье» («Сад заглохший, пустынный дом…»)[666]
Сад заглохший, пустынный дом,
На закате дымка лиловая.
И встающая над прудом,
Из-за дома, луна медовая.
Запиваются соловьи.
Ночь струится волшебно-белая.
Загорелые руки твои,
На столе — земляника спелая.
Вот и всё. Ни добра, ни зла.
Не бывала весна блаженнее…
Двадцать лет, как ты умерла,
Но не меркнет солнце весеннее.
Акробаты («Мы — два брата акробата…»)
Мы — два брата акробата,
Два взъерошенных чижа.
Разделен чертой каната
Мир, как молнией ножа.
Вместе город и окрестность,
Люди, небо и земля.
За чертой же неизвестность,
Елисейские поля.
Между знаньем и незнаньем,
Невесомые, как дым,
По канату с замираньем
Мы над пропастью скользим.
Совершенство равновесья,
Тел воздушные мосты.
В этой малой точке весь я,
В той же точке, что и ты.
Безошибочность расчета,
Смелость, легкость, быстрота.
Чудо райского полета —
Смертных вечная мечта.
В первый раз («У каждого бывает в жизни час…»)
У каждого бывает в жизни час
(Он может и не быть, как ни ужасно),
Когда на мир, как будто в первый раз,
Ты смотришь и находишь мир прекрасным.
И хочется назвать — о, назови! —
Ту, что с тобой, как девочка, играет.
И смутное предчувствие любви
Тебя всего блаженством наполняет.
Из-за холмов встающая луна,
Поющее в душе стихотворенье,
На древний Псков сходящая весна, —
Все хорошо, как в первый день творенья.
В уединенье радостном твоем
Ты, как Адам, у жизненного древа,
В те времена, когда еще ребром
Была невоплотившаяся Ева.
И даже смерть — что знаешь ты о ней? —
Тебя пленяет, юного поэта.
Среди цветов, молчанья и огней
Простертые Ромео и Джульетта.
А будет день, она к тебе войдет.
Усядется, фату откинет вдовью,
Предъявит свой мошеннический счет,
Но сгинет, побежденная любовью.
«В окне всё так же небо хмурится…»
В окне всё так же небо хмурится,
Всё тот же кашель за стеной.
А ты оденься и — на улицу,
Да погуляй хотя б весной.
Весна в Париже незаметная,
Как девочка — хрупка, робка.
Тоска в Париже беспредметная,
Как будто даже не тоска.
Когда над Сеною смеркается,
Но не зажгли еще огней,
И лодка легкая качается
В сияньи ровном без теней,
Пустынный остров — как видение.
Ты к берегам его причаль,
И на единое мгновение
Сольются радость и печаль.
Я такой хотел бы дом,
Одинокую квартиру,
Чтобы можно было в нем
Хоть в углу поставить лиру.
Боком стол — в другом углу.
Тишина. Звезда сияет…
Спать я буду на полу,
Как бродяге подобает.
Буду в сумерки бряцать
Я на лире — очень скверно.
Жрать картошку, счастья ждать.
И дождусь его — наверно.
I
За какое преступленье
Про меня пустили слух,
Что для дев я — огорченье,
Утешенье для старух?
Вот, теперь они друг к другу
Ходят, согнуты дугой,
То одна кряхтит: «Я старше»,
То другая ей в ответ:
«Всю меня покрыли парши,
Я — всех старше, на сто лет!»
А когда из-за мэрии
Подымается луна
И на стогны городские
Сходят ночь и тишина,
И дома темны и глухи,
Спят глубоко стар и млад, —
Собираются старухи
И в окно мое стучат:
«Отопри, зажги огарок,
Покажи свое лицо.
Есть у нас тебе подарок,
Обручальное кольцо».
Неужель поверю слуху,
Распахну во тьму окно,
Неужель и впрямь старуху
Полюбить мне суждено?
II
Любезным девам не на зло,
Не от распутства иль бесстыдства —
Неодолимое влекло
Меня к старухам любопытство.
Влекло как бы на тайный зов,
И внял ему я не напрасно.
И вот, у невских берегов,
Одна меня пленила властно.
Седым блистая париком,
Затянута, строга, упряма,
Когда входила в дом,
Я думал — Пиковая Дама.
Бывало, часто до утра
Она беседу нашу длила.
О, пусть она была стара, —
Не только в молодости сила.
Но как-то раз, перед зарей,
Когда луна уже склонялась,
Она явилась мне такой,
Какой ни разу не являлась.
На боль невнятную, в ответ,
О том, что все земное тленно,
В ней загорелся тихий свет,
Преобразив ее мгновенно.
И был как будто прерван сон,
Развеян вдруг покров туманный,
И я склонился, ослеплен
Ее красою несказанной.
Но свет сбежал с ее лица,
И вновь оно окаменело.
И неподвижность мертвеца
Сковала трепетное тело.
О, если б бедный мой язык
Мог удержать на миг виденье,
Я на единый этот миг
Все променял бы наслажденья.
Не удивляйтесь потому,
Влюбленно-радостные девы,
Ни безучастью моему,
Ни что тихи мои напевы.
вернуться
«Дружноселье». Возрождение. 1951. № 15. Дружноселье (Красная дача) — дачная местность под Петербургом, близ станции Сиверская Варшавской железной дороги. Сюда Мережковские (а с ними и Злобин) в 1917 и 1918 гг. выезжали на лето. Г иппиус, будучи на Красной даче, в дневнике «Черные тетради» 31 июля 1918 г. записала: «Ясные, тихие — вполне уже осенние дни. Я гуляю, читаю французские романы, смотрю на закаты и — вместе с Володей Злобиным — пишу стихи! Это какое-то чисто органическое стремленье хоть на краткий срок отойти, отвести глаза и мысли в другую сторону, дать отдых душевным мозолям. И я почти не осуждаю себя за эти минуты «неделанья», за единственную жажду забвения. Душа самосохраняется» (Гиппиус З.Н. Собр. соч. М.: Русская книга, 2003. Т. 8. С. 439). Гиппиус в июле — августе 1918 г. написала шуточное послание «Мелешину-Вронскому», адресованное дружносельскому комиссару, и цикл «В Дружноселье», в который вошли стихотворения «Прогулки», «Пробуждение» и «Пусть».