«Что же удивительного, — спрашивает в заключение М.Е. Вейнбаум, — что сторонникам расчленения России удалось навязать свою резолюцию съезду в Антигуа? Ничего удивительного также и в том, что автором резолюции Конгресса был тот же Добрянский».
Теперь этот автор рвет и мечет по поводу того, что Конгресс «испортил» текст его резолюции, — он предлагал меры для освобождения порабощенных народов, а Конгресс ограничился призывом к молитве за их освобождение.
Но особенно интересно для нас то, что сообщает М.Е. Вейнбаум о борьбе с расчленителями русских организаций. «Все наши выступления были случайны и разрознены, — говорит он, — а противник действовал планомерно, неустанно и там, где это было важнее всего. Я не раз доказывал, что российской эмиграции в Соединенных Штатах следует объединиться на одном — на создании общими усилиями Комитета для правильного осведомления американского народа и правительства о России. Но этого не было сделано».
И не только этого не было сделано, но было сделано как раз обратное. Когда украинцы-галичане говорят, что большевизм — «це московска натура» или что все русские эмигранты без исключения — духовные дети московского большевизма — это одно, а когда то же говорит Н. Ульянов — это совсем другое. Что Ленин со своими приверженцами — в общей линии русской интеллигенции, что он продолжатель ее традиций — вытекает из статьи Ульянова само собой. И тогда прав не только маниакальный русофоб Добрянский, но и кардинал Спельман, утверждающий, что русский народ — это народ убийц.
И никакие статьи с угрозами, никакие резкие резолюции — делу уже не помогут. Все это запоздало. «После драки кулаками не машут», — говорит М.Е. Вейнбаум. «Кроме того, резолюция о молении за порабощенные народы потеряла всякий смысл в тот самый момент, когда она была принята, потому что Соединенные Штаты вступили на путь новой политики в отношении Советского Союза, которую с идеей расчленения связать никак нельзя».
Не знаю. Не уверен. Но не настаиваю. Поживем — увидим.
Спуск на тормозах[428]
«Скажем откровенно — советская литература знавала периоды больших дерзаний и больших успехов, чем за последние годы». Это говорит Илья Эренбург в новогоднем номере «Литературной газеты» — и ниже: «Но при всех успехах советской литературы мы еще не достигли высот наших предшественников».
Такова оценка Эренбурга советских достижений в области изящной словесности, и требовать от него большего было бы грешно. Потуги создать «по щучьему веленью» великую литературу не привели пока ни к чему.
Но если среди современных советских писателей нет ни одного, чей талант был бы по силе равен таланту Чехова или, на худой конец, Горького, писателя лишь наполовину советского, то справедливо ли винить в этом исключительно «партийное руководство»? Что «забота» о писателе «родной коммунистической» действует на творческую личность разрушительно — сомненью не подлежит, при условии, конечно, что таковая имеется, хотя бы в состоянии эмбриональном. Иначе непонятно, откуда и почему это количество несуществующих книг, что как из рога изобилия заваливают советский книжный рынок.
Когда-то, еще до войны, в Париже, в «Зеленой лампе» был поставлен вопрос о «конце литературы»[429]. Что, если этот конец ныне в самом деле наступил или близок? «Среди молодежи теперь происходит оживленная дискуссия, — сообщает Эренбург. — Ее тема может удивить: юноши и девушки горячо спорят — не обречено ли искусство на гибель или, во всяком случае, на прозябание, нужно ли оно людям нашей эпохи?»
Тема как нельзя более актуальная, и дискуссии на эту тему происходят не только в России и не только в русской среде. Кризис искусства волнует сейчас многих — не оттого ли, что он связан с другим, более общим и более глубоким — с кризисом совести?
Эренбург удивляется. «Почему именно теперь, — спрашивает он, — в эпоху большего благополучия и укрепления общества могли хотя бы у незначительной части молодежи возникнуть подобные сомнения?» Да, почему именно теперь? Вопрос поставлен правильно, и к ответу следует прислушаться. «Дело не только в ослепляющих успехах науки и в развитии техники, — говорит Эренбург. — Имеются другие, более серьезные причины — недостатки эстетического воспитания, тени прошлого— полунигилиста-полу конструктивиста, — воскресшие в некоторых письмах читателей «Комсомольской правды»…»
Техника (и отчасти наука), какие бы чудеса она ни творила, не есть культура, во всяком случае, отдельно взятая. Подмена культуры техникой — явление в наши дни не редкое. Но на Западе, где, несмотря на послевоенное понижение среднего уровня, культура еще крепка, нарушаемое равновесие восстанавливается сравнительно безболезненно. Не так в сегодняшней России. Там противопоставить технике, собственно говоря, — нечего, ибо того, что мы называем культурой, там нет, пустое место.
Русская культура— не Пушкин, не Чаадаев, не западники, не славянофилы, не литература, не философия, не наука, не техника… она все это вместе, все эти (и еще многие другие) вместе: она в Пушкине и в Кантемире[430], в Белинском — и Вл. Соловьеве, в Герцене — и в Аксакове[431], в реформах Александра II и в «Хованщине»[432], в Петре (особенно Петре!) и в русском символизме, она в Чаадаеве — и в святителе Гермогене[433]… Она — некая цельность, струна, свитая из множества нитей, которые тянутся отовсюду, от всех сторон жизни. Если народ (беру это понятие в полной широте) — живой организм, культура — его дыханье.
Можно ли убить народ, совсем прекратить его дыханье? Нет, но прекращать на время это дыханье, делать его редким, затрудненным и даже — если перейдена мера — как бы незаметным — можно. Тогда прекращается и культура. Для дыханья нужна мера свободы.
Культура — дочь свободы, и только свободы. Культура лишь там, где был свободный вздох, где дыханье прорвалось хотя бы вопреки противодействующей силе, т. е. где была над ней победа.
В цельном, едином образе русской культуры — если мы именно в цельности возьмем его — нет больших и маленьких людей (как нет и мертвых: все живые). Каждый свободный вздох входит в него необходимой и неотъемлемой частью, живет, пока жива она. Мертвая сила отпадает — остается то, что ее победило. И вся история русской культуры, история борьбы двух сил — есть цепь побед свободного дыханья.
Никогда еще не было в России (да и в другой стране) такого разрастания мертвой силы, такой чудовищной мертвой руки, сдавившей горло народа. И хотя после смерти Сталина и прихода к власти Хрущева лишающая Россию свободного дыхания рука как будто слабеет, уверенности, что это начало избавления, нет. Напротив, как Сталин украл у народа его победу, так Хрущев — лунную ракету, которая в его руках опасное для всего человечества орудие. Отныне «Что Никите Лев Толстой и Анна Каренина!», как поется в советской частушке. Великая коммунистическая «культура» родилась. Отрицать этого не может (и не смеет) никто в мире.
Недостаток эстетического воспитания, о котором упоминает Эренбург как об одной из причин кризиса искусства, может быть, гораздо более серьезен, чем это кажется на первый взгляд. Вспомним божественную «триаду» Владимира Соловьева — Истина, Добро и Красота. Нельзя себе представить уродливую истину или безобразное добро. Ложь и зло не могут быть по-настоящему прекрасны. И если Эренбург встревожен появлением «теней прошлого» — полунигилиста-полуконструктивиста, то оттого, что первый — разрушитель культуры, а второй — строитель — на пустом месте — новой. А какая она — мы знаем.
И все-таки, несмотря на все, побеждает народ, сжимающая его горло мертвая рука действительно начинает слабеть. Это заметно даже по советской прессе. Ей, впрочем, верить особенно нельзя. Но по тому, как и о чем она лжет, можно иногда догадаться о правде.
429
…в «Зеленой лампе» был поставлен вопрос о «конце литературы». — имеется в виду заседание «Зеленой лампы» 3 марта 1929 г., на котором был обсужден доклад Г.В. Адамовича «Конец литературы».
431
Аксаков Иван Сергеевич (1823–1886) — публицист, поэт, общественный деятель. Один из последних славянофилов, перешедший на позиции панславизма.
432
Хованщина — мятеж стрельцов (1682) против царевны Софьи Алексеевны, возглавлявшийся боярином Иваном Андреевичем Хованским (?—1682). Казнен вместе с сыном Андреем после разгрома стрелецкого восстания.
433
Гермоген (в миру Ермолай; ок. 1530–1612) — патриарх Московский и всея Руси с 1606 г… Возглавлял патриотическое движение против польских интервентов. Был заключен ими в темницу Чудова монастыря и уморен голодом. Канонизирован Русской Православной Церковью.