Будут жить в тесноте — тесной станет земля, как тюрьма, —
Будут знать, что ни Бога, ни ада, ни вечности нет.
Но в одно прекрасное утро, нежданно, как всегда в этих делах, «что-то» случается и происходит метаморфоза:
Ты встанешь в некий час от сна,
Завеса разорвется дыма,
И станет тайна жизни зрима
И отвратительно ясна,
И в правду претворится ложь.
И ты не сможешь… — Ты умрешь.
Ложь, что Бога нет, становится для Смоленского самоочевидной истиной. Теперь он знает, что Его нет.
Какое там бессмертие — пуста
Над миром ледяная высота.
И в то же мгновенье «дымовая завеса», призрачный мир, где живет поэт, рассеивается и тайна жизни предстает перед его взором во всей своей отвратительной наготе!.. Она в самом деле отвратительна, ибо, по слову Достоевского, если Бога нет, жизнь — дьяволов водевиль. Но всего отвратительнее — это что Смоленский отныне обречен на роль живого мертвеца.
Но будет долго тень твоя,
Дрожа в изнеможденном теле,
Не зная сна, не видя цели,
Бродить меж камней бытия!
И будет повторять слова,
Скучать, и лгать, и улыбаться —
Как все — и будет всем казаться,
Что мертвая душа — жива.
***
Но во всей своей безнадежности ад Смоленскому открывается в любви.
Расцветает любовь над болезнью и над нищетой,
Над бессильем и ложью, над сном, над усталыми днями,
Расцветает над жизнью, прекрасной и темной мечтой,
Обвиваясь вкруг сердца, впивается в сердце корнями!
Над твоею душой, над дыханием трудным твоим,
Над пустыми словами, над лирою, глухо звенящей,
Расцветает, цветением белым и легким, как дым,
Разгораясь над сердцем, над миром сияньем дрожащим.
Прорастающий стебель пронзает насквозь бытие.
О, смертельное счастье, о, бедное сердце твое!
Но эта вездесущая, смиренная и милостивая любовь в ад не проникает. Там ее нет. Там
Каждая надежда ложная,
Каждая любовь не та.
И Смоленский это хорошо знает.
Никого не любить, ни себя, ни других — никого.
Ничего не хотеть — даже смерти, не ждать — даже чуда,
Вот отчаянье стало спокойное, как торжество,
Стало сердце, как камень, и камни, и камни повсюду.
Стало сердце, как камень, а ты говоришь о любви,
Стало сердце, как камень, а ты говоришь о надежде,
Те же звезды сияют и лгут и сияют, как прежде,
Только сердце как камень, а было в слезах и в крови.
Невозможность любить — ад Смоленского.
О любви… — Молчи, душа, молчи,
Привыкай к немой и темной доле,
Привыкай и сердце приучи
К ночи, одиночеству и боли.
Не надейся — непроглядна тьма,
Неподвижна, а за ней другая…
И вот стихотворенье, может быть, самое страшное, какое мне когда-либо приходилось читать:
Есть тишина, ей нет названья,
Ей нет начала, нет конца,
И мертвое ее дыханье
Живые леденит сердца.
Есть тишина — невыносимо
Прикосновенье пустоты —
Она, неслышно и незримо,
Ползет со страшной высоты,
Небесные колебля своды,
Клубясь меж звезд и облаков,
В широкие вползает входы
И в щели узкие домов.
Тогда, как в ледяных могилах,
Тогда, как в непробудном сне,
Крик человеческий не в силах
Возникнуть в мертвой тишине.
Беззвучно шевеля губами,
Нем человек. И на него
Смерть смотрит тусклыми зрачками.
Не видящими ничего.
Неожиданно и ужасно то, что смерть, наполняющая пустотой весь мир, идет из глубины небес, как бы из недр самого Божества. Но, очевидно, на небесах происходят вещи еще более невероятные и страшные, чем на земле. Так, в стихотворении «Гибель» Смоленский, вспоминая приснившийся ему небесный бой, в котором погибает Люцифер[74], рассказывает:
И на предельной высоте,
У опустевшего престола,
В сиянии и красоте
Мерцающего ореола,
Увидел я его, и мгла
Вставала за его плечами,
И по щеке его текла
Слеза, и дикими очами
Смотрел он с высоты высот
На рай, потерянный навеки,
И медленно смыкались веки,
И горько улыбался рот.
Что здесь случилось — мы не знаем, даже не догадываемся. Но чувствуется, что нечто роковое, ужасное, безумное и совершенно непохожее на то забавное приключение, ангельскую шалость, о какой нам рассказывают на уроках Закона Божьего. Особенно почему-то поражает: «У опустевшего престола», и на минуту кажется, что между сползающей с небес пустотой и этим опустевшим престолом — прямая связь.
Судя по некоторым стихотворениям Смоленского, для него настоящая, неискаженная действительность, подлинное бытие — там. Здесь же только его перевернутое, как в зеркале, обратно — подобное отражение, полуложь-полуправда, где есть все — и ничего.
Но в мире тишины и сна.
Где ты так глубоко дышала,
Быть может, только ты одна
Средь призраков существовала, —
обращается он к музе — существу иного мира. Но еще более подчеркнута призрачность здешнего в стихотворении о душе:
Как в водах темного колодца,
Во мне душа отражена,
Легчайшими крылами бьется
О гладь зеркальную она.
Сквозь толщу бледного эфира
Доходят, слышные едва,
Несуществующего мира
Неясные, как сон, слова.
Нет ничего, ни зла, ни блага.
Ни мудрости, ни правды нет, —
Зеркальная темнеет влага,
Мерцает отраженный свет.
Но если это действительно так, или так хотя бы отчасти, т. е. если здешний мир обратно — подобен тому — то многое меняется. Что казалось нам до сих пор богоотступничеством, может быть, на самом деле богооставленность. Не человек забывает, отступает от Бога, а Бог от человека.
вернуться
Люцифер — в христианской мифологии падший ангел, дьявол.