— Да. Когда мне было восемь. Она была пианисткой. Ты играешь на пианино, не так ли?
Я вспоминаю биографию Елены с аукциона свиданий.
— Да, — тихо говорит Елена, переплетая руки на коленях. У нее длинные, тонкие пальцы красивой формы. Меня не удивляет, что она музыкант. — Я уверена, что я не так хороша, как была твоя мать. Я никогда не играла профессионально.
— Ты хотела бы?
Она поджимает губы, все еще глядя на свои руки.
— Может быть, — говорит она.
— Я бы хотел послушать, как ты играешь.
Она сжимает руки в кулаки и качает головой.
— Я давно не практиковалась, — говорит она.
Я везу нас на Гранд-авеню, где уличная ярмарка в самом разгаре. Это летний фестиваль еды, который проводится каждый год в первую неделю июня. Задолго до того, как мы прибываем, мы чувствуем дразнящие ароматы шипящего мяса и свежеиспеченной выпечки, а также слышим какофонию музыки, смеха и скороговорки уличных артистов.
Елена оживляется при виде всего этого колорита и суеты.
— Сегодня праздник? — спрашивает она.
— Нет, — говорю я. — Летом здесь проходят всевозможные уличные ярмарки. Этот мой любимый.
Мне приходится парковать машину в нескольких кварталах, поскольку улица перегорожена. Елена, похоже, не возражает против прогулки, она спешит вперед, стремясь погрузиться в толпу людей.
Уличные музыканты выступают по обе стороны улицы: фокусы, акробатика, глотание шпаги и фарсовые комедийные шоу. Елена, кажется, особенно заинтригована двумя девушками, которые изгибаются и балансируют в замысловатых позах, уложенные друг на друга.
— Они сильные, — одобрительно говорит она.
— Ты думаешь, что смогла бы это сделать? — я спрашиваю ее.
Она размышляет.
— Не без большой практики.
— Ты голодна? — я спрашиваю ее.
— Да, — она кивает.
Если она не была раньше, то станет, как только почувствует соблазнительный аромат грузовиков с едой, выстроившихся почти в миле вниз по Гранд-авеню. Я пытаюсь объяснить различные предложения, которые она раньше не видела, включая пироги в форме воронки, тако навахо, роллы с лобстерами, уличную кукурузу, сэндвичи с тушеной свининой, винные слякоти и пироги с вупи.
В конце концов, я покупаю дюжину разных вещей, чтобы мы могли попробовать, хотя Елена морщит нос при виде некоторых из них.
— Давай, — поддразниваю я ее. — Я знаю, что в России ты ела вещи и пострашнее этого.
— Что ты имеешь в виду? — спрашивает она. — Наша еда совершенно нормальная. Не все жареные и нанизанные на палочку!
— Если ты можешь есть рыбную икру и селедку, тебе, черт возьми, намного больше понравится чизкейк во фритюре, — говорю я ей.
— Я не люблю селедку, — признается Елена.
Она откусывает по крайней мере по одному кусочку от всего, даже от попперсов с халапеньо, завернутых в бекон, на которые она смотрела с особым подозрением.
Ей нравится уличная кукуруза, но не начос с грудинкой, которые она считает странными и жирными. Десерты нравятся практически все, особенно банан с подрумяненным маслом и круассан с нутеллой, который она уминает в три приема.
— Это очень хорошо, — говорит она. — Это могли бы продать в Москве.
— Я думаю, Екатерина Великая назначила бы меня наследником престола, если бы я сделал это для нее, — говорю я.
Елена фыркает, слизывая шоколад с большого пальца.
— Она бы, по крайней мере, подарила тебе дачу в Завидово.
— Я не знаю, что это такое, но звучит неплохо.
Пока мы исследуем маленькие киоски, полные украшений и сушеных трав, мыла ручной работы и свежего меда, Елена объясняет мне систему русских летних домиков, первоначально подаренных царем своей знати, затем захваченных во время русской революции, а теперь возрождающихся в виде современных особняков, построенных в сельской местности богатыми олигархами.
— У нас здесь тоже есть такие, — говорю я ей. — Мы называем их «домиками», даже если они массивные. И даже когда это совсем не похоже на кемпинг.
— Я не понимаю кемпинга, — говорит Елена. — Спать в жуках и грязи.
— Под звездами, — говорю я. — На свежем воздухе.
— С медведями.
— Я не знаю, почему я защищаю это, — смеюсь я. — Я никогда в жизни не был в походе.
Мы с Еленой улыбаемся друг другу, оживленные всеми окружающими нас людьми, хаосом зрелищ и звуков. Даже на фоне всего этого я хочу смотреть только на ее лицо. Чем больше людей окружает нас, тем больше она выделяется, как самое красивое создание, которое я когда-либо видел. Все головы поворачиваются, чтобы посмотреть на нее… не больше, чем на меня.
Мне нравится спорить с ней о кемпинге. Мне нравится говорить с ней о чем угодно. Я спрашиваю ее любимые книги и музыку, ее любимые фильмы. Она говорит мне, что научилась говорить по-английски, смотря американские фильмы со своей матерью.
— Она любила фильмы, любые фильмы. Она была одержима Юлом Бриннером. Знаешь, он тоже был русским. Родился во Владивостоке. Она говорила, что они практически соседи, — она делает паузу, видя, что я не понимаю. — Владивосток — портовый город недалеко от Японии. Это противоположный уголок России от Москвы, — объясняет она. — Девять тысяч километров друг от друга.
Мне интересно, как скрыть тот факт, что я, возможно, даже не смогу указать Москву на карте, если только она не помечена.
К счастью, Елена не задает мне вопросов. Она продолжает:
— Мы посмотрели все фильмы Бриннер. Вероятно, я могла бы процитировать «Король и я» от чистого сердца. Она часто рассказывала мне, как он приехал в Нью-Йорк, как он позировал обнаженным, чтобы заработать деньги, а затем начал сниматься...
Мускул дергается на ее челюсти, когда она добавляет:
— Моя мать тоже была моделью...
— Я мог бы догадаться об этом, — говорю я. — Я не думаю, что ты унаследовала свою внешность от своего отца.
Елена издает короткий смешок, но ее лицо недовольно.
— Возможно, у нее была похожая мечта, — говорит она. — Она никогда не говорила этого точно, но то, как она говорила о Бриннере... может быть, она тоже мечтала сбежать и приехать сюда...
Она умолкает.
— Ты пришла сюда, — говорю я Елене. — Не в Нью-Йорк, но Чикаго чертовски близко.
Елена медленно кивает.
— Да, — говорит она. — Возможно, ей здесь понравилось бы.
Весь день прошел, пока мы гуляли по ярмарке. Мы подошли к концу, и мы далеко ушли от грузовика.
— Ты хочешь взять такси обратно к машине? — я спрашиваю Елену.
— Нет... — говорит она, глядя перед нами на берег озера. — Что это там, наверху?
Она указывает на колесо столетия в конце Военно-морского пирса.
— Ты хочешь прокатиться на нем? — я спрашиваю ее.
С легким оттенком нервозности она говорит: — Да.