Алеша был рад-радехонек. Засыпая, он представлял, как удивится завтра дедушка Михалыч. Ночью ему приснился сон, будто рыбак гладил его по голове, хвалил за работу и подарил огромную рыбину с выпученными глазами.
Утро было тихое, светлое, небо переливалось радужными красками. Казалось, что сегодня будет хороший клев. Хотелось самим наловить рыбы.
Как только они прошли протоку, сразу заметили над ивняком вьющийся дымок от костра. Поприветствовав Алексея Михайловича, Юрий Павлович предупредил внука, чтобы не шумел, и принялся готовить снасти. Алеша приблизился к дедушке Михалычу и начал катать у него за спиной тележку. Рыбак посмотрел и улыбнулся:
– Вот это мастера-а-а!
– Я красил.
– Вижу. Дедушка бы так не сумел. Иди хлебай уху, только не обожгись.
Алеша уплетал уху с таким аппетитом, словно был голоден.
Старики некоторое время молчали, но мало-помалу опять разговорились.
– В деревне сено – первый товар. В сенокосную пору все, от мала до велика, трудились на пожне, – заговорил Алексей Михайлович. – Всем с малолетства было ясно: сено есть – так и скотину держи, а нет – на базар веди. Без коровы какая жизнь в деревне? Семен Филиппович никого не жалел. Домовничать с малыми детьми оставлял совсем старую свекровь, а остальных всех на покос. И Анну, жену Якова, с трехмесячным не пощадил. Ртов-то за столом: Александра с тремя, Мария с тремя, у Арины – четверо, самих двое, свекровь, да еще Анна… На стол только подавай. А как прокормить? Большак должен думать.
Кто мог грабли в руках держать, Семен Филиппович всех на пожню забрал.
Вздумала было Анфиса заступиться за Анну с грудным, но дед цыкнул – и жена примолкла: не принято было пререкаться.
– Куда она? Дорога такая!..
– На пожню! Закудыкала!.. Ты, што ль, метать-то будешь? На телеге поедет!
Идти не ближний свет – верст двенадцать. На лошадях, когда зимой ездят, только раз и обернутся. Да и то в сутемках уже на поветь заедут.
Косить обычно нанимали Игната с его дружками, таких же пьянков. Он, бывало, мимо не пройдет, где пиво варят, чтобы криком не зацепить: кинет что-нибудь в задор с надеждой, что зазовут его на чарочку. А семья бедствовала: мелкая рыба с картошкой, да и то впроголодь. Один пустовар – кипяток с ржаной мукой, как болтушка, но трудиться-то не любили. Соседи с утра уже в поле, а у них еще и печка не топлена.
Мужицкий труд – рабский. Лето красно коротко, все надо схватить: и то, и это, и сена настожить, и дров в лесу накряжевать, чтобы зимой только накатать – и домой. За лето-то сколько рубах изорвешь? Ни одной без нахлесток (заплат) не найдешь. Игнат, бывало, все хорохорился, выпьет – и шатается по деревне: «Только Филиппович да я, а то все ошоша (мелкота)». Сам беднота беднотой: подворьишко – двор да мала изба, коровенка – и та никудышная, а туда же…
Филиппович хоть и богато жил, но каждую копейку берег.
Всей семьей сено сушили и метали, а то волглого в стог наложат такие труженики, как Игнат, – преть ведь будет.
Ворочали, досушивали, сгребали, на волокуше таскали. Спали вповалку на полу и на полатях в избушке. Анна своего грудника по ночам убаюкивала и другим спать не давала, а днем кормила и оставляла посередь пожни. Прикроет платком или сарафаном, чтобы солнце не пекло да слепни не грызли, – и убежит валки ворошить, на волокушу наваливать, метать.
Уже седьмые сутки женщины с детьми во главе с Семеном Филипповичем ворочали сено, сушили, сгребали, таскали, возили и метали. Не ахти какая сила, но других работников нет!
Избенка на расчистке – у самого леса, ближе к ручью. Всю лопотину да еду там держали, а дневную поживу, квас в туесах, лохмоту, чтобы детям отдохнуть да самим не колко было, сразу вперед несли, а уж Анна свое дите так по пожне и таскала: где сама, там поблизости и ее грудныш на пеленках, платком прикрытый. Чуть пискнет – она тут же летит.
От усталости грабли из рук выскальзывали, как намыленные. У ребятни баловство на уме – кувыркались на сене, пока дед не крикнет, женщины толковали про детей да мужей, когда валок гребли. Анна за эти дни наломалась, так к вечеру уже перестала откликаться на каждый писк.
Была она и работяща, и угодлива, только не ладилось у нее – как пахорукая какая. После нее часто переделывать приходилось. Старик то и дело кого-нибудь из подростков подгребать за ней посылал. Принесут девчонки беремя, он и шутит: «Вот, Танюха, это тебе на приданое!» Сено-то в деревне ценилось на вес хлеба, каждый клочок берегли.