Тяжело в учении, легко в бою. 1. Трез
Бывшая супружница приперлась к моей матушке. Еще и детку нашу приволокла – во всеоружии явилась. Хочет побольнее меня ранить. Черт побери, как люди со временем меняются!.. Вот, сидит теперь – взгляд затравленный, сама дерганая, руки перед собой держит, словно выставочные призы, – а я диву даюсь, как мало меня все это колышет. И эту женщину я прижимал к себе каждую ночь – за редкими (обычно приятными) исключениями – шестнадцать чертовых лет! Уж лучше злость, чем совсем ничего, а то ведь страшно подумать: такой срок – и псу под хвост.
Паршиво, что в ее пустом взгляде сквозит то же безразличие. Волосы она коротко подстригла и подкрасила, как обычно, но цвет был чуточку гуще, чем раньше, и, на мой взгляд, только привлекал внимание к тому факту, что она уже сдает. При такой стрижке баба объявляет на весь мир: «Я отказываюсь от попыток быть молодой и официально становлюсь старой клячей».
Не знаю, может, оттого, что она видит мое отчуждение, Трез смотрит на меня, словно и я поистаскался. Это я-то! Талия у меня до сих пор тридцать два дюйма, хотя, надо признать, уже не без жирка. Наверное, в какой-то момент мы перестали быть друг для друга людьми, утратили, так сказать, реальность. Теперь мы лишь делали вид, играли какую-то сиену, которая, отмечу справедливости ради, ей давалась нелегко. Паршиво чувствовать себя старой потертой копией себя былого. При каждой встрече, которые, благодарение богу, происходили нечасто, мы лишний раз убеждались, что стали чужими. Друг в друге мы видели только несостоятельность и унижение и никогда ничего другого больше не увидим. Порознь, каждый из нас мог еще как бы поставить другого на пьедестал – вспомнить хорошие времена, может, даже любовь, – но вместе?..
Хотелось поскорее домой, который уже не здесь; нет, мой дом на Канарах – круглый год яркое солнце и игривые телки, приехавшие оттянуться. Старую добрую Англию засуньте себе взад.
Гляжу я налом своей матери, и тошно становится, как мало ей досталось от гребаной жизни: кое-какая мебель, телик и горстка жалкой мишуры на каминной полке. Такова участь их поколения – они все пыжились жить так, чтобы комар носа не подточил: покорно сражались в сраных войнах и с собачьей преданностью кивали, слушая слюнявые поздравления ее величества на Рождество. И, разумеется, их по-королевски кинули. С самой Первой мировой все ждали, когда ж героев оценят по достоинству, вознаградят как подобает… Ага, дождались: муниципальное жилье – и то счастье.
Пожалуй, в следующий приезд недурно бы тут порядок навести. Поправить, подклеить. Освежить немного.
Я снова гляжу на Трез. Увы, не все так легко поправить.
Мамуля, благослови ее бог, уводит Эмили на кухню. Что малая, что старая, обе не дуры: понимают, о ком речь пойдет.
Святая Тереза – та еще монашка – все-таки сбрасывает обороты.
– Никаких нервов с ней не хватает! Ну абсолютно ничего не делает! По дому не помогает, учебу забросила, а школа…
– Да, все беды из-за школы, – рассеянно соглашаюсь я.
Она смотрит на меня, качая головой.
– А ты? От тебя что толку? Одни банальности! – Она фыркает. – Одни пустые банальности!
Ого, освоила новое словечко: «банальность». Слишком шикарное слово для Хардвиков. Чертово образование таким только вредит, пусть лучше дороги асфальтируют.
– Если хочешь, чтобы я посещал родительские собрания, пожалуйста, предупреждай. Нелегко, знаешь ли, выбраться, когда у тебя бар в сотнях миль от…
Что-то скверное мелькает в ее глазах, и я понимаю, что допустил ошибку.
– Ах, бедняжка Микки, у него такая тяжелая жизнь – держать бар на жарком острове!.. – Она качает головой. – Банальности.
Итак, первое очко за сварливой коровой. Наш герой отлетает к канатам, но сохраняет самообладание, продолжает нырять и уклоняться.
Я чувствую все колючие пружины старого кресла. Не мешало бы заменить старушке мебель. Впрочем, она этим креслом никогда не пользуется; здесь сиживал мой старикан. Такая кругом тоска, а он знай себе мурлыкает «Хорошую жизнь» Тони Беннета. Вот уж любил эту песню. Жизнь-то у него была не очень хорошая – как и у меня, между прочим, с моей-то злобной кобылой.