Вопрос исчерпан заявлением И. Л. Горемыкина:
«Я не считаю себя в праве подносить к подписанию Государя и скрепить акт, касающийся единства и будущего строя России. Это не есть вопрос военной необходимости и должен быть разрешен в порядке нормального законодательства. Если поляки захотят поверить искренности правительства, то для них будет достаточно и моего заявления в Думе от имени Государя Императора».
«К тому же — добавил А. А. Поливанов — едва ли хватить времени для осуществления такой меры. Дни Варшавы сочтены...»
Моя запись кончается заметкою: «За все время войны не было такого тяжелого заседания. Настроение больше, чем подавленное. Разошлись словно в воду опущенные. Что-то придется переживать дальше. Российское авось вывозило и в худшие времена. Бог не выдаст — немец не слопает».
ЗАСЕДАНИЕ 24 ИЮЛЯ 1915 ГОДА.
В течение недели не было обычных заседаний. Происходили совещания в министерском павильоне при Государственной Думе и собрания отдельных Министров у Председателя Совета. Я был все время нездоров. О происходившем кое что рассказывали мне И. Л. Горемыкин и И. Н. Лодыженский. К сожалению, я тогда же не записал их сообщений. Поэтому, придерживаясь правила излагать только то, что имеется в моих заметках, перехожу прямо к заседанию 24 Июля.
«Общее положение на фронте по прежнему безотрадное. Немцы наседают, не встречая почти никакого сопротивления. В обществе назревает тревога. Кое где начались беспорядки среди призывных и в местных гарнизонах. Определенно обнаруживается, что Дума настроена непримиримо. Правительство не может ждать от нее поддержки. Население, подогреваемое печатью, смотрит на Государственную Думу, как на магическую исцелительницу от всех бед и несчастий. Из Ставки идут вопли о пополнениях и снарядах. Генералы все более начинают заниматься внутренней политикой, стараясь отвлечь от себя внимание и перенести ответственность на другие плечи».
«Haстpoeние в Совете Министров подавленное. Чувствуется какая то растерянность. Отношения между отдельными Членами и к Председателю приобретают нервный характер».
Беседа началась с заявления А. В. Кривошеина, что к нему Ставкою предъявлено решительное требование об издании теперь же торжественного Монаршего акта, возвещающего о наделении землею наиболее пострадавших и наиболее отличившихся воинов. Надел должен быть не менее 6-9 десятин. Фонд для этого — земли государственные и Крестьянского Банка, но главным образом — отчуждаемые владения немцев-колонистов и неприятельских подданных.
«По этому поводу — продолжал А. В. Кривошеин — мною вчера получено от генерала Янушкевича письмо (В конце сентября 1917 года в Москве А. В. Кривошеин лично говорил мне, что это письмо у него сохранилось.) совершенно исключительного содержания. Он пишет, что «сказочные герои, идейные борцы и альтруисты встречаются единицами», что «таких не больше одного процента, а все остальные — люди 20-го числа». Начальник Штаба Верховного Главнокомандующего утверждает, что, конечно, «драться за Poccию красиво, но масса этого не понимает», {24} что «тамбовец готов грудью стоять за Тамбовскую губернию, но война в Польше ему чужда и не нужна», что «поэтому солдаты и сдаются во множестве» и т. д. (К сожалению, все эти рассуждения читались с такою быстротою, что я успевал записывать только отдельные фразы). «Отсюда генерал Янушкевич приходит к заключению, что «русского солдата надо имущественно заинтересовать в сопротивлении врагу», что «необходимо поманить его наделением землею, под угрозою конфискации у сдающихся» и т. п. в том же лестном для предводимых Ставкою воинов тоне. «Героев надо купить» — полагает ближайший сотрудник Великого Князя».
Закончив передачу всех этих соображений, А. В. Кривошеин воскликнул: «Необычайная наивность или, вернее сказать, непростительная глупость письма Начальника Верховного Главнокомандующего приводит меня в содрогание. Можно окончательно впасть в отчаяние. На фронте все рушится, неприятель приближается к сердцу России, а г-н Янушкевич заботится только о том, чтобы отвести от себя ответственность за происходящее. В прочитанном мною письме особенно ярко проявляется это всегдашнее желание установить свое алиби. Со дня первых неудач из Ставки начали открыто во всеуслышанье кричать о недостатке снарядов и бездействии тыла. Неудачи продолжались — стали кричать, что тыл, вместо пополнений, посылает одних стариков, негодных к бою. Теперь наступила катастрофа — прибегают к опорочению всего русского народа. Все бездеятельны, все виноваты в том, что непрестанно бьют нас немцы. Только Ставка безгрешна, только она работает.