— Я имел в виду не тебя, а Ван Мэнъюня! — попробовал оправдаться Ши Цюаньцин.
— Кого бы ты ни имел в виду, это все неправда. К тому же Ван Мэнъюнь давно уже у нас не работает и к разговорам не может иметь вообще никакого отношения, так что не заливай!
Ло Хайтао потемнел от ярости и изрек в угрожающем тоне, словно судья:
— Мы говорим перед всем подотделом. Разве это называется шушукаться за спиной?
Реплика была удачной, но это была ложь.
— Конечно, за спиной, раз здесь нет человека, которого вы обвиняете! Вы руководитель, коммунист, а поощряете Ши Цюаньцина в клевете на Го Хунцая да еще сами этим занимаетесь… Я отказываюсь участвовать в таком собрании! — Хэ Цзябинь встал.
Ло Хайтао почувствовал, что он не сдастся, и сделал вид, что немного смягчился:
— Ты что, решил сорвать нам собрание?
— Если и сорву, то это для вас спасение, потому что чем дольше вы будете сегодня заседать, тем больше ошибок наделаете!
О случившемся стало быстро известно всем, но не от Хэ Цзябиня. В парткоме управления тоже узнали, что между административным и партийным руководством отдела энергетики произошла стычка, в которой участвовали и рядовые сотрудники. Заместитель начальника управления Фэн Сяосянь, ведавший кадрами и политикой, вызвал к себе нескольких сотрудников отдела, в том числе Хэ Цзябиня, чтобы разобраться в создавшейся обстановке, но затем передал все, что доверительно сообщил ему Хэ Цзябинь, начальнице отдела Хэ Тин. Такое предательство не довело бы до добра даже в здоровом коллективе, а в их отделе это обернулось тем, что вопрос о приеме Хэ Цзябиня в партию был отложен на неопределенное время. На партгруппе ему объявили, что он к тому же заражен непролетарской идеологией и нуждается в исправлении. Хэ Тин, много лет не занимавшаяся политучебой, собрала всех, кто позволил себе откровенность с заместителем начальника управления, и заставила их целых полторы недели изучать статьи председателя Мао, направленные против либерализма.
Люди не могли не испытывать священного трепета перед наглухо закрытой дверью комнаты № 213, потому что здесь часто решались их судьбы. Именно отсюда непрерывно поступали разные приказы: назначить такого-то начальником отдела или подотдела, повысить такому-то зарплату, рекомендовать такого-то в партию, вынести такому-то выговор, перевести такого-то на другую работу…
Чего-нибудь в этом роде ожидал и Хэ, направляясь в комнату № 213. Ничего из этого перечня ему как будто не грозило, кроме разве что перемещения. Но куда его могут переместить? Что еще он умеет делать? Ему уже скоро пятьдесят, свою должность он занимает больше двадцати лет, никакими особыми доблестями не обладает. В вузе он изучал физику, и, если бы его после окончания распределили на практическую работу, он, возможно, создал бы что-нибудь стоящее. Впрочем, что поминать прошлое! Тут, в министерстве, конечно, тоже требовались кое-какие познания в физике, но для организационной работы по капитальному строительству было бы вполне достаточно специалиста со средним, а не с высшим техническим образованием. За двадцать с лишним лет, которые он здесь крутился, физика и в Китае, и во всем мире поднялась на уровень, совершенно для него недосягаемый. Он и то, что когда-то изучал, давно перезабыл и сейчас чувствовал, как попусту потратил свои лучшие годы. Именно с таким настроением он перешагнул порог комнаты № 213, где сидел замначальника управления.
— Товарищ Фэн, вы вызывали меня?
Фэн Сяосянь посмотрел на вошедшего поверх кипы бумаг. Его мысли, наверное, еще витали где-то, а глаза не видели Хэ Цзябиня, хотя и смотрели на него.
— Что, вызывал?! — переспросил он. Потом с трудом вспомнил: — Тебе кто сказал, Хэ Тин?.. Ах да, мне хотелось поговорить с тобой, садись, садись!
Он развалился в кресле, снял очки и начал вертеть их в руках. Большеголовый, с черепом философа, он тем не менее выглядел довольно провинциально, как будто недавно перебрался из деревни. Фэн Сяосянь никогда не носил кожаной обуви, только матерчатые туфли на стеганой подошве; китель он тоже предпочитал хлопчатобумажный, хотя был у него и синтетический, и шерстяной — синий и серый. Летом он любил сидеть в расстегнутой рубахе с закатанными чуть не до плеч рукавами и почесывать свою волосатую грудь, будто он в бане, а не в присутствии. Чесал он и волосатые ноги, для чего высоко засучивал штанины. Зимой проделывать это было менее удобно, ему приходилось снимать туфли и даже носки, поэтому он и не любил туфель со шнурками. Особенно неудобно было чесаться на собраниях, на них он чувствовал себя как школьник, не способный решить задачу и нервно грызущий карандаш.