Ивонна продолжала стучать на машинке.
— Боже, — произносит она, нарушая повисшую тишину, — до чего же трусливы мужчины.
— Вы о чем?
— Такой мужчина, как вы! И боитесь любой крикливой девицы.
— То есть?
Она больше не отвечает. Отвращение застыло на ее лице, она ощущает это. Ей снится то, чего Хозяин от нее хочет, когда стоит за ее спиной, и она просыпается с выражением отвращения на лице. Иногда ей хочется положить голову в газовую духовку. В ванной ее пугает отражение в плитках, до того чужим ей кажется собственное тело, словно оно сохнет, утратив радости жизни, лишившись корней в какой-нибудь питающей его соками надежде… И еще другое, о чем не знает никто, — ребенок, так и не рожденный, он здесь, он растет и непостижимым образом здоровеет, он поглощает всю жизненную силу, вбирая ее в свою разрастающуюся смерть, он выглядывает из всех детей, которых матери вносят в трамвай, держат на коленях, ведут за руку. Нерожденный, он оказывается более реальным, более близким, чем все рожденное. Он пожирает весь мир, все сады и поля, луга и леса, словно полчище незримых гусениц, оставляющих от живых листьев только прожилки, и ее собственное тело он пожирает тоже, он пожирает все, все!
Странная дружба с маленькой Мерлиной, которая тогда только и осталась у Ивонны, тоже закончилась внезапно, оборвавшись разом. Это случилось в субботу, когда у Ивонны был выходной. В озорном настроении, словно девчонки, они вернулись, рука об руку, с осенней прогулки, ботинки их были забиты землей, от усталости обе тут же плюхнулись в кресла, вытянув ноги, их разбирал смех. А кто будет готовить чай? За окном над крышами сгущались бронзовые сумерки, солнце утопало в металлической дымке, над городом плыл колокольный звон. Ивонна и Мерлина все еще продолжали сидеть. День, проведенный вместе на прогулке, лежал у их ног, словно брошенная кое-как добыча, великолепная и притягивающая, день, полный еще по-летнему теплого солнца и сухого шелеста опавшей листвы, по которой они бежали, как дети, поднимая ее в воздух. С полей тянулся дым, а их зубы с хрустом вгрызались в сладкую, удивительно прохладную сочную мякоть осенних яблок, как это было замечательно! Ивонна занялась чаем, а Мерлина могла тем временем принять ванну… Прошло уже немало времени, и, когда Ивонна заглянула в ванную, Мерлина стояла словно невеста, накрытая фатой белого пара. Чай уже ждал их, и Ивонна стала вытирать девочку. Юное упругое тело Мерлины — воплощенное восхищение собой, прекрасное одним только своим присутствием в этом мире, одним своим здоровьем, нежное и крепкое одновременно. Ивонна вытирала ее, и тут вдруг Мерлина сказала, что она обручена. После они пили чай, почти молча, — и больше Мерлина не показывалась.
Так, значит, и эта история закончилась! Словно Ивонна — колодец в пустыне, к которому может прийти каждый, присесть, зачерпнуть ладонью воды; но ведь это ее кровью омывают они себе лицо или освежают горло, прежде чем отправиться дальше.
Чем это может для нее кончиться?
А что ей было делать на этом свете? Что у нее было? Она умела играть на скрипке, это верно, умела слушать, когда другие рассказывали о своих бедах и проблемах, умела сидеть в последних своих хороших платьях и доводить людей до того, что они начинали плакать, Бог знает, почему и зачем! Ведь она ничего не делала, пила свой чай, а люди благодарили ее, объявляли своим ангелом-хранителем и были уверены, что она должна гордиться этим и быть счастливой! Масса затраченных сил, совершенно бесплодно для собственной жизни; бесплатный консультант по всем жизненным вопросам, целительница семейных проблем любой степени тяжести, хотя сама она на это не напрашивалась; в своем одиночестве она видела себя окруженной людьми, чье хорошее воспитание никак не помогало в жизни; даже в почтенном возрасте, когда эти люди добивались определенных должностей и почестей, произносили торжественные речи и решали государственные дела, со своим хорошим воспитанием они оказывались беспомощными, словно потерявшиеся дети. К ней приходили с исписанными листами бумаги, со сновидениями и тайнами, а Ивонна смеялась им в лицо — и за это получала охапки цветов, заполнявших ее квартиру, за которую ей, правда, нечем было платить.
Примерно таким было тогда ее житье.
Не прошло и недели после того, как Райнхарт сидел у нее на подоконнике, а он снова заявился к ней и пригласил погулять, сказав, что погода выдалась замечательная, что над озером дует теплый ветер с гор, светит солнце, а над полями раскинулась мартовская синева. Правда, заметил он, за городом, где в тени еще кое-где лежат остатки снега, может быть грязно, так что ей надо надеть прочные ботинки и подходящие чулки. Таких вещей, о ботинках и чулках, ей еще никто не говорил, и она ощутила тайную дрожь надежды, которую, как казалось Ивонне, она давно похоронила.