Когда дома ее спросили о причине опоздания, Гортензия, слишком переполненная счастьем, чтобы ощущать нужду в отговорках, не стала скрывать, что она все еще встречается с художником, да еще и рассказала, светясь от радости, как они ходили под парусом.
— Я ведь еще несколько недель назад сказал тебе, — проговорил в ответ отец, — что считаю общение с ним нежелательным.
— Но я хочу знать почему.
Привыкший к тому, что его приказания исполняются, Полковник оказался в сложном положении. Он и так с самого начала испытывал некоторое затруднение в обсуждении причин своего запрета, теперь же, когда дочь принуждала его, это стало решительно невозможным. Как ваза, случайно задетая локтем, со звоном рассыпается осколками по всему дому, так мгновенно вспыхнула ссора. Гортензия требовала, чтобы ее убедили, — тогда она сможет повиноваться. Вдруг — Гортензия ничего не могла с собой поделать — она рассмеялась отцу в лицо. «Да тебя всего трясет!» — воскликнула дочь. Она ушла в свою комнату и зарыдала. Потом к ней поднялась мать, и ее стараниями все стало еще смехотворнее. Гортензия пообещала, что никогда больше не увидится с художником. Только чтобы ее оставили в покое! На следующее утро все были, разумеется, безумно, отвратительно милы, и Гортензия заявила напрямик: я передумала. Что? Как так? «Буду ходить к художнику, когда мне захочется!» — отвечала дочь. Родители не проронили ни слова, только смотрели на нее, и Гортензия думала: теперь они смотрят на меня, словно два животных, которых ведут к мяснику: деточка, за что ты убиваешь нас? Все было смехотворно, и Гортензия, разумеется, перестала к нему ходить. Да и как бы она смогла! Она не переносила смех Райнхарта, — быть может, смеялся он просто так, Бог знает отчего, но Гортензия всегда думала при этом: если бы он видел, как трясся мой отец! И говорила ему что-нибудь жутко надменное — от того лишь, что ей было стыдно. Но чего же они, собственно, от нее хотели? (Все это происходило еще в то время, когда Райнхарт совершенно счастливо жил с Ивонной, слишком поглощенный своими обстоятельствами, чтобы всерьез замечать Гортензию. Она была ученицей, соломинкой, позволявшей ему держаться на плаву в денежных делах. А на ее отца, Полковника, ему было совершенно наплевать.)
Однажды он поцеловал ее — должно быть, из чистого легкомыслия и озорства; они шли по опушке леса, Гортензия впереди, ее ноги, ее веснушчатое образцовое здоровье — и, с другой стороны, мысли об Ивонне: грациозная хрупкость, напряженность, постоянное присутствие угрозы, призрачность этой другой женственности… Это была манящая прелесть контраста, он и не подозревал об унижении, которое в этот момент от него исходило, а Гортензия, это унижение, собственно, и принимавшая, не желала ничего об этом знать. Правда, она сжала губы, когда художник ее поцеловал. Она была уверена, что он больше не придет, при мысли о следующем уроке ее охватывал ужас. Райнхарта в мастерской еще не было, но он оставил записку с объяснением, где находится ключ. Гортензия была полна решимости собрать свои вещи, закрыть дверь, снова спрятать ржавый ключ под балкой и никогда не возвращаться, оставив только короткое письмо с благодарностью за все. Глубокоуважаемый господин Райнхарт! — и так далее. Она все еще стояла, осматривая мастерскую прощальным взглядом, когда явился художник, очистил мокрые ботинки, постучав ими о дверной косяк, а потом, поздоровавшись с ней как обычно, снял пальто и без лишних слов принялся за работу. Он не целовал ее. Чтобы и она могла раздеться, он тут же затопил, принялся шуровать кочергой так, что закачалась вся печная труба, выругался и тут же предложил ей помочь ему, примерно так, как ребенку предлагают помочь готовить пирог, поручая ему выбросить яичную скорлупу или позволяя помешивать тесто, когда испортить уже ничего невозможно. Он хлопал по карманам в поисках спичек. Вскоре послышалось потрескивание огня, распространявшего хотя бы воспоминание о тепле. Он положил на печку два яблока.