— Скажи да или нет.
Гортензия расплакалась от его вопроса, она застыла и плакала. Они все еще стояли на том же месте. Райнхарт не понимал, почему она плачет. Ветер шумел, качая верхушки деревьев, стволы поскрипывали. Он не знал, что с ним творится. Наконец они двинулись дальше и снова заговорили о совершенно других вещах, о пришедшем с гор весеннем ветре, о полусгоревшем доме, о лесничестве и экономической целесообразности вырубки леса. Стал накрапывать дождь.
Через несколько дней, словно рожденная ночью, пришла весна, как всегда, неожиданная… Время было заполнено чередованием потоков дождя и небесной голубизны, над черной землей пашен летели облака, горы блестящей пены, хлопья света! Над журчанием ручьев, еще в зимней одежде, по зеленеющему ковру лугов разгуливают пары, прямо по озерцам влаги, по лужам первоцвета. Когда они останавливаются и нагибаются, собирая букеты, в посверкивающей кайме их волос прячется солнце. Дни, полные ветра! Легкость воздуха полна простора ожиданий, полна потрясения первых открытий, а еще полна радости и напевающего озорства; они идут, ступая по ломким сучьям, сквозь шорох прошедшей осени, лучи солнца падают в пространство оголенных буковых деревьев, пролетает первая бабочка-лимонница — без каких-либо определенных и ясных событий, без подлинности особенного поступка, способного сохраниться, наша жизнь проходит в бессознательности земных превращений, весну за весной мы утопаем в пучине упоительной загадки времени.
Хотя Райнхарт и не знал, что с ним творится, однако же не преминул после этого пофантазировать обо всем возможном, распланировать и обустроить. Он уже купил небольшую тетрадку, полезную вещицу, и при каждом удобном случае пытался произвести расчеты, чтобы узнать, сколько, собственно, стоит супружеская жизнь в целом. Боязнь быта, боязнь неприятного — еще не свидетельство широты натуры; если уж собрался становиться взрослым, нужно научиться считать. В середине дня, когда он был свободен, Райнхарт устраивался на берегу озера, на парапете, скрестив ноги, с карандашом и яблоком в руках, с раскрытой тетрадкой на коленях. Во-первых, размышлял он, нужна квартира. И вот он пишет: сто франков! Но, откусив несколько раз яблоко, уже зачеркивает: двести франков. Экономить можно на всем, но только не на квартире! Есть помещения, не дающие нашей душе вздохнуть, комнаты, крадущие у нас каждое утро, когда встаешь, веру в будущее. Или, например, достаточно лестничной клетки, создающей зону отвращения, которую приходится пересекать каждый вечер на пути домой; невольно это отвращение переносится на жену, встречающую тебя, год за годом, и вот однажды это обернется такими последствиями, от которых ты придешь в полное недоумение. Квартиры бывают разные, целебные и опасные, человек, лишенный возможности свободно двигаться в своем жилище, склонен к комплексам неполноценности, ощущение тесноты, его окружающей, переходит на его душу. Происходит и обратное: бывают люди, детство которых прошло в таком количестве комнат, что они никак не могут остановиться на чем-то определенном, в том числе и в отношении с людьми. У них не бывает друга, зато есть приятели. У них не бывает любви, только любовные связи. Это ужас — такой же, как ужас тесноты. Известно, что одиночество переносимо без труда, если можно передвигаться, если можно поесть в одной комнате, а за работу приняться в другой. Но когда человек заключен в одном-единственном помещении, то же самое одиночество становится тягостным, бесплодным, разрушительным, болезненным — оно побуждает к бегству, к ускользанию. Все эти вещи, в сущности, вполне известны, хотя повсюду, где о них заходит речь, они облекаются в совершенно иные и обманчивые слова. Но дело совсем не в этом. Можно очень скудно питаться и стать человеком; можно быть одетым убого, не безобразно, а убого, и стать человеком. Но не всякое пространство, в котором мы едим, спим и пробуждаемся, позволяет стать человеком. И потом: надо найти квартиру для двоих, не для одного, а для совместной жизни мужчины и женщины, уже одна эта мысль заманчива и будоражит душу! Такой человек, как Гортензия, например, и такой, как он, оба очень разные — однако иногда, идя по улице, он ясно видел их квартиру. Он только еще не знал, где она находится и сколько стоит. Предположим, появился бы какой-нибудь чудесный благодетель и сказал: Райнхарт, вы собираетесь жениться, и это правильно, вы хотите, чтобы у вас были жена и дети, — очень патриотично, совершенно верный поступок, а как насчет того, чтобы я предоставил в ваше распоряжение пустующий домик, как раз на одну семью? Он бы ответил: об этом не может быть и речи, благодарю вас, господин Кудесник, ваше предложение поистине трогательно, но я не могу его принять. Почему же нет? Как бы это объяснить. Моя жена происходит как раз из такого дома, а я, художник, последние годы жил чрезвычайно скромно, будем откровенны: даже бедно, по-нищенски. Для нашей совместной жизни не годится ни то, ни другое. Понимаете? Не годится, чтобы один был у другого в гостях, и так все время совместной жизни. Я не уверен, что наш брак окажется долгим, если мы совершим такое безумие. Что нам нужно, так это жилище из трех комнат и, пожалуй, еще сарай, который можно переделать в мастерскую. Райнхарт мог бы даже нарисовать план жилища, так хорошо он себе его представлял: гостиная, которая в то же время, естественно, будет столовой, — довольно большая, здесь они будут вместе, будут есть, рассказывать друг другу о том, о сем или читать, в особо хорошем настроении даже читать вслух, сюда же будут приходить гости, немногие, только друзья. Поначалу у Гортензии не будет прислуги; не годится, чтобы юная девушка приказывала другим и высказывала недовольство тем, чему еще не научилась сама. Вот если появится ребенок, тогда посмотрим. Гортензия будет стряпать и подавать на стол — на ней льняной фартук, под ним приличное платье, а готовка не должна занимать втрое больше времени, чем сама еда. Собственно, еда должна быть делом второстепенным, вернее — тщательно подготовленным второстепенным делом, ежедневным предлогом для того, чтобы вновь встречаться за столом. Разговоров за едой будет немного, и только о простых, естественных, привычных вещах, не мешающих пищеварению. За столом не имеет значения, каковы наши представления о Господе Боге. Есть темы, явно не подходящие для застолья, так же как и подробные рассуждения о самой еде. Только невежа разглагольствует над тарелкой о блюдах, которые ему и так уже пришлись по вкусу. Дилетанты рассуждают с ложкой в руке о книгах и картинах. Слабоумные слушают радио. И никаких поцелуев, пока салфетки не сложены, — все это вещи, которые нам предписывает врожденное чувство такта. Поев, нечего рассиживаться за столом. На улице, в саду, сидя на парапете, можно выкурить трубку. И черный кофе, если до этого дойдет, следует пить тоже в саду — утро прошло, уже разгар дня, тебе, быть может, пока ничего не удалось, и в душе затаилась горечь, что еще один день жизни проходит просто так; можно порадоваться рассказам Гортензии. На следующее утро многое удается, возникает чувство, что наши дни значимы и длятся долго. А есть и другая идея — подарить этот день жене, рассказать ей, какая внутренняя сила нами движет, или включиться в ее дела, отправиться с ней в город, чтобы посмотреть ткань, которая ей кажется совершенно необходимой. Но одного не будет никогда: чтения газеты в присутствии другого — миллионы семей развалились, напоровшись на это дешевое бумажное изделие. Лучше уж молчать, ругаться, выбегать в сад. Кстати, сад все же нужен. Пусть без красивых видов и полезных насаждений — но хорошо иметь почву под ногами, возможность сделать семь шагов по настоящей земле. И цветы! Человеку это необходимо. Тот, у кого под ногами только паркет и бетон, быстро утрачивает свои силы, он оказывается под воздействием напряжения воздушных масс, под влиянием времени суток, погоды, не имея возможности заземлить душу. Если так продолжается долго, это вредно для здоровья. Тем более для девушки, молодой женщины, которая должна подарить этому миру реального малыша, — порой, двигаясь по ходу этих мыслей, Райнхарт уже совершенно точно видел этого малыша, так что мог бы его изобразить. Однако… он вроде бы собирался заняться расчетами?