Такая у него была сестра. Райнхарт и теперь, когда узнал об этом, не мог лишить ее заготовленных заранее нежных чувств, больше того, позыв неспокойной совести прямо-таки принуждал его познакомиться с ней, еще раз выступить в роли художника, хотя и с бьющимся сердцем, можно сказать — как клиент, а брат, именно в этот момент основательно занятый своей прической, был в достаточной степени гуманным, чтобы помочь сестре подработать, коли возникла такая возможность. Почему бы и нет! В то же воскресенье они вместе пошли в город, в дождливую предвечернюю пустоту, с ее оголенными аллеями и скучными ранними концертами в кафе. Без шарфа и перчаток Райнхарт мало подходил своему спутнику, который, в шляпе-котелке, шествовал, словно барон из кинофильма. «Оставьте!» — сказал его братец-хлыщ в трамвае и заплатил за него, художника без шляпы. Совершив ненужное движение, чтобы достать деньги, Райнхарт наткнулся на пистолет, лежавший в кармане пальто; он ощутил его присутствие как необходимую опору. В кафе, которое явно и было их целью, Райнхарт не стал снимать пальто, уселся, нарушая все приличия, даже не обратил внимания, когда хлыщ предложил ему сигарету. Он сидел словно сомнамбула. К счастью, их обслуживала не Енни. Его спутник сделал заказ за обоих. Енни ходила с ящиком, полным сигарет, висевшим на ремне, перекинутом через плечо; от этой ноши она выглядела еще изящнее — Енни с веселой челкой. Видеть, как каждый болван и каждый пузан мог подозвать ее жестом, покручивая монету пальцами, и как Енни наклонялась, чтобы они могли выбрать сигареты на пестрой клумбе ее коробочек, — было для Райнхарта личным унижением. Он еле сдерживал слезы. Его спутник тоже подозвал девушку с сигаретами. Все дальнейшее Райнхарт воспринимал как действие фильма, ему уже известного. Младший брат, чтобы оправдать ее задержку у их столика, тоже купил пачку.
— Вот как! — воскликнул он с грязноватой улыбкой подозрения на лице. — Вы уже знакомы?
Енни была немногословна.
— Не буду скрывать, да! — ответила она и отсчитала сдачу, даже не взглянув на Райнхарта.
Вечером Райнхарт был в трактире, где Хафнер играл в карты, и выстрелил в своего отца. Он выстрелил: это происходило как во сне, когда нажимаешь курок, а выстрела нет, никто не падает. Но все было не так — они все вскочили. Он сидел в пальто, они окружили его; он видел пиво на столе, соленую соломку, пистолет в руках трактирщика-калеки. С ним случилось самое смешное, что могло случиться. Похоже, он расстрелял все патроны, когда палил по вороне, и не знал, что расхаживал с разряженным пистолетом. Когда появилась полиция, Райнхарт объяснил: он хотел стрелять. Они осмотрели пистолет, допросили его и не поверили. Вдруг все пропиталось враждебной и безысходной серьезностью, оказавшейся реальнее несостоявшегося выстрела. Они все знали лучше; началось выяснение, действительно ли Хафнер был его отцом. Тот это отрицал. Его слова не вызывали сомнения, ведь Хафнер не стрелял. Райнхарт не был в состоянии хоть что-нибудь объяснить. Он увидел, что забрел в смехотворную чащу ошибок, один бесчестит другого, и каждый сам себя, он только видел бесконечное копошение, порождающее свое продолжение, клубок бессмысленной жизни, чудовище со множеством человеческих голов! И одной из них был он сам. Однажды, когда он был помоложе, ему случилось стоять на мосту, это было в Венгрии, и смотреть вниз на черные буксиры, пыхтевшие по коричневой воде. Он видел русские дали, видел, как река впадает в море, в безграничные просторы; видел дорогу к матери — он не знал тогда, что это была его мать, так же как не ведал, кем была Енни, которую он рисовал, Енни с веселой челкой; он никогда не видел своей настоящей матери и знал только, что она покончила с собой. Они явно боялись, что он кончит так же. Они упекли его в такое заведение — психушку или нервную клинику, это уж как кому угодно, — там-то он и выучился на садовника; они считали знаком раскаяния его несказанное облегчение от того, что Хафнер остался жив.