Он поставил подсвечник на стол, словно собрался уйти, оставив Гортензию одну; он не знал, что ему еще сказать, — каждый из них размышлял, исходя из своей судьбы, и он со скрытым раскаянием чувствовал, что вообще не собирался говорить об этом ни с кем, в том числе и с Гортензией, но ее близость ошеломила его.
— Что бы ты ни делал, — сказала Гортензия, — в конце все будет совершенно иначе, чем ты сейчас считаешь. Тебе не надо оставаться здесь, дорогой Юрг, — однажды, когда ты посмотришь в лицо собственным детям, ты устыдишься всех этих мыслей, поверь мне, и посмеешься над ними!
Он не ответил. Потом пожелал ей спокойной ночи — Гортензия молчала. Он сказал еще что-то, вроде того, что скоро наступит рассвет.
Через несколько лет — в день малого праздника винодела, отмечаемого ежегодно танцами, игрой на контрабасе, гармонике и кларнете, а также жареными сосисками, — Антон совершил это.
День был такой, какие он любил больше всего: октябрь, корзины, полные листвы, сырость тумана! Женщины с красными платками на голове и фиолетовыми руками уже давно на виноградниках, на склонах, утыканных, словно ежи, серыми иголками-колышками. Мокрые от виноградной листвы, они мерзнут — хоть и в вязаных жилетах. Работники таскают тонкие сосуды, со скрещенными руками выплывают они под своей ношей из тумана — рыцари в латах толстых жилетов, какие носят виноделы. Утро паром поднимается из озера, безбрежного словно море. Блеск восходящего солнца блуждает в металлическом воздухе, мгновенные отсветы над серыми волнами.
Весь день слышно, как постукивает давильный пресс.
С листьями, налипшими на плечах, осатаневшие от перетасканного груза, работники заходят в погреб и скидывают сосуды, в которых таскали виноград, а потом — снова на воздух…
Вдруг наступает полдень, по-осеннему зажигает он золотые макушки холмов; словно острова выныривают они из пены тумана — она тает, распадается солнечной крошкой; с неба на кроны деревьев и крыши домов опускается синева.
Лестницы и стремянки вонзаются в деревья, осень незримо бродит по склонам. Яблоки шлепаются на землю, осы жужжат, осаждая распадающуюся мякоть. В плодах, сгущенных кратковременной спелостью, нас снова встречает летнее солнце, сладость оставшихся в памяти дней!
Люди сидят в садах, солнце пронизывает все разговоры, сады распахиваются вширь неожиданным изумлением, лазурные просторы гнездятся в верхушках деревьев, увядание красными листьями в который раз пылает на стенах домов. Годы проходят, и кое-что все-таки случается — но кто это замечает! Все уходит безвозвратно, все повторяется. Наша жизнь пролетает над нами единым мигом, и вот уже ты перестаешь считать осени. Все прошедшее стоит как тишина над зреющими склонами. На лозе собственной жизни, смотри, повисли грозди прощания… Проходи мимо!
Лицо девушки смотрит на тебя бессмертным взглядом, словно девственная тишина потемневших осенних лесов, ее смех все еще слышится в шелесте опавшей листвы.
Юноша ушедших дней, одинокий в первой тоске, беспомощный от чуда печали, от тяжкого дара утрат! На ломком огне осенних кустов еще поблескивает ночная роса, запретные слезы. Он бредет по сырым лугам вдоль лесной опушки.
Это была жизнь.
А потом гирлянда поздних осеней, зрелость женщин как темное свечение вина, пронизанного солнцем, многое познано…
В такие дни снова влечет их озеро, молодые люди на берегу, можно услышать их смех. Если пуститься вплавь, можно ощутить свою кожу, тепло собственной крови; плывешь, словно в стекле, в сиянии света, над зеленоватыми безднами холода. Волны крошатся о берег. Вдалеке на фоне синеватых облаков парит парусник, бабочка на плетеном мерцании, паруса полны тишины, мягкое солнце лежит на берегах, теряющихся в дымке. Порой кажется, что время замерло, охваченное блаженством. Бог любуется сам собой. И весь мир затаил дыхание, прежде чем распадется в пепел сумерек.
Наше бытие быстротечно, как один день…
Осенняя меланхолия, всех осеней разом, сгущается тьмой у чужих дворов, горькая от дыма. Леса утопают в тумане; голые стволы, больше ничего, порывы ветра и вихри листвы, сырость кустов и капли на одиноких скамейках, мох отдает гнилью. Или вечер в городах, бесприютность, руки в карманах пальто; словно серый холст просвечивает он сквозь гаснущие краски дня, пепел, пепельные улицы с витринами, освещенными окнами, идешь под матовым золотом уличных фонарей — там, наверху, в мокрых кронах аллей, а вдали еще светится полоса над перламутровой гладью вечернего озера…