— Сын у тебя ничего парень, без матери вырос, самостоятельный. Но вот моя заноза, не молода ль еще? В остальном все честь честью, не из тех она, что по танцулькам бегают…
Лония в свою очередь подмигивает мне. Опускаю голову, чтобы родители не заметили моей улыбки.
— Паря! — окликает меня сурово отец. — Коль мой друг Оскар доверит тебе свою единственную дочь, станешь ли ты жить с ней в мире и согласии?
Я молчу.
— Ну! — Он дает мне такого тумака, что я чуть не слетаю со стула. — Отвечай, тетеря глухая!
— Да, отец, — шепчу я и слышу, что Лония прыскает.
— Девчонка! — Теперь голос возвышает Оскар. — Чего хихикаешь? Люди по важному делу пришли! Не вертипрахи какие, а уважаемый всеми товарищ мой по цеху со своим сыном Янисом! Будешь ли ты Яниса любить и почитать? Ну!
Он смотрит на Лонию, грозно сдвинув брови.
— Отвечай же!
— Да, папа, — шепчет Лония.
— Вот это совсем другой разговор! — Оскар так и расцветает.
Отец опять больно наступает мне на ногу.
— Тогда, как говорится, по рукам? — Он протягивает через стол свою лапу.
— По рукам, Петер! — Оскар крепко ее пожимает, и оба глядят на нас.
— Расцеловаться теперь бы надобно, — вслух размышляет папа Лонии, и мой отец соглашается:
— Верно, верно, так оно и должно быть!
Мы с Лонией встаем, и я нежно целую ее в такие близкие, такие милые, что даже сердце сжимается, сухие губы.
— Так-то… — Родители довольны. — Это вам не игрушки! Век вместе жить, не день позабавиться.
Садимся все, но отец отодвигает вдруг стул.
— Слышь, Оскар, у меня там в портфеле… — Заговорщически подморгнув папе Лонии, он выходит в переднюю. Оттуда долетают щелчки замка.
Скоро отец появляется в дверях с крутобокой бутылкой коньяка в руках.
…А час спустя, когда нам удается с Лонией незаметно выскользнуть в переднюю, я слышу его голос.
— Ты заметил, Оскар, как мой рыпался поначалу, не хотел отвечать? Вот шельмец, а? Но я ему коротко и ясно: станешь, дескать, жить с ней в мире и согласии? Молод еще, ум телячий, сам не знает, что хочет, С таким только по-строгому да по-решительному. Слышал, как он шепнул: «Да, отец…»
— Твоя правда, Петер! — говорит папа Лонии. — Мою тоже в ежовых рукавицах держать надо. Ну, теперь-то я спокоен — за порядочного человека выйдет. Поживут вместе и попривыкнут друг к дружке, как мы в свое время с женой. А ты как считаешь, Петер?
— Еще как попривыкнут! — энергично подтверждает мой отец. — Да еще детишки пойдут1 Не наглядишься!
— Хо-хо! — смеется Оскар. — Выходит, станем мы с тобою дедушками?
Ласкаю волосы Лонии, и мы оба слышим, как они чокаются.
— Прозит, дед!
— Твое здоровье, дедушка, хе-хе!
Теперь они уже не стесняются своих натруженных, черных от неотмываемой металлической пыли рук.
Добрые наши старые ребята!
— Куда это оба подевались? — говорит Оскар. — Сейчас их найду.
Руки Лонии соскальзывают с моих плеч.
— Пойдем, скажем им.
— Пойдем.
Мы входим в комнату, где сидят наши отцы, и Лония говорит:
— Выпьем за то, что сегодня исполняются ровно три недели, как мы с Янисом зарегистрировались!
— Приглашаем вас в следующую субботу на свадьбу! — добавляю я.
Наши «дедушки» теряют на миг дар речи. Для них это, конечно, тяжелый удар.
КАРУСЕЛЬ
Я должен был летом уплыть за буйки, — мрачно думал Мунтис. ногами расшвыривая опавшую листву, — вот в чем беда. И сделать это еще до Иванова дня. Оставить далеко позади белый, слепящий пляж, визг ребятишек и девчат, и кружить над зеленоватой бездной так долго, пока не подойдет моторка спасательной службы и покрытые бронзовым загаром парни атлетического телосложения, щурясь от солнечных бликов на морской глади, грубовато-фамильярным тоном не прикрикнут на меня: «Что, парень, жить надоело? А ну-ка, давай к берегу!»
Я выплюнул бы тогда попавшую ненароком в рот, взбаламученную винтом воду, окинул бы их надменным взглядом и ответил вопросом на вопрос: «Не подскажете ли, случаем, к какому именно?»
Парни, конечно, так бы и взвились — ведь за тонущим в мареве горизонтом, на расстоянии каких-нибудь двухсот километров, лежит страна суровых ветров Швеция. Но тут же поняли бы, что, даже преодолей я каким-то чудом это расстояние, мне — голому, мокрому, полузастывшему — нечего там было бы делать. Одежку-то, разумеется, кое-какую бы выдали, но жизнь в Швеции — для меня уже не жизнь. Человек должен держаться родины крепче, чем утопающий за пресловутую соломинку, иначе он быстро идет ко дну.
Парни грозили бы мне штрафом, но я бы сказал: «Ладно, ребята! Пошутили, и хватит! Можете ехать, я сейчас…»