Я просто осторожно и ласково положила левую ладонь ардангу на плечо. От этого неожиданного прикосновения Ромэр вздрогнул, но не повернулся. Я не убирала руку, более того, положила вторую ладонь ему на запястье. И замерла. Только тогда Ромэр повернулся ко мне, растерянно и удивленно посмотрел в глаза, словно не верил, что к человеку с таким клеймом кто-нибудь по своей воле может захотеть прикоснуться.
— Нет смысла скрывать то, о чем я и так знаю, — шепнула я.
Он долго всматривался в меня, видела, хотел что-то спросить, но не решился. Только расслабил руку и позволил мне полностью завладеть ею. Я робко улыбнулась и потянулась за бинтом, стараясь не смотреть на обнажившуюся грудь Ромэра, на эти огромные буквы. Я молча перевязывала руку арданга, когда он заговорил. Тон был удивительно холодным и деловым.
— Я слышал, как ты с ними разговаривала. Пожалуйста, не пойми неправильно. Я благодарен за вмешательство, за то, что ты предвидела такую ситуацию и заранее позаботилась о документе. Но на будущее… Ты выдала себя, показала, кто ты на самом деле. Повезло, что капитан оказался порядочным человеком… Я должен тебе жизнь и расплачусь ею, помогая тебе обрести свободу. Только прошу, что бы ни происходило, как бы ты обо мне ни беспокоилась, никогда не подвергай риску свою свободу.
Наверное, всему виной был его голос, совершенно лишенный пафоса или наносной торжественности. Голос человека, знающего цену свободы, знающего цену жизни. Мне стало страшно и безумно больно за Ромэра. Я выпрямилась, твердо встретила серьезный и решительный взгляд серо-голубых глаз:
— И ты, пожалуйста, помни на будущее. Ты. Не должен. Мне. Ничего. И еще одно. Что бы ни происходило, запомни, — моя свобода не стоит твоей жизни.
14
Церковные часы пробили десять, когда мы покинули Вершинный. Мы намеренно поехали на юг, а не на запад, чтобы запутать след. Ни Ромэр, ни я не сомневались в том, что теперь, когда мы невольно обратили на себя внимание, погоня будет. До сегодняшнего дня отчим и его люди могли только теряться в догадках и строить предположения. У них не было не то что отправной точки, откуда можно было бы начинать поиски, но даже точного времени отсчета. Ведь из Ольфенбаха мы, по сути, могли убежать куда угодно. В любой из тех трех-четырех дней, когда слуги еще не вломились ко мне в комнаты.
Оглянулась на Вершинный. Я была уверена, что капитан не станет докладывать о нас сразу, но сказать то же самое о его людях, разумеется, не могла. А еще подозревала, что если будет упомянуто хоть малейшее вознаграждение, часть стражников тут же вызовется добровольцами и бросится за нами. А капитан не сможет им в этом помешать.
Мы ехали по большой широкой равнине. Прямая, как стрела, дорога, нагретая летним солнцем, теряющаяся в мареве. Справа от дороги верста за верстой простирались поля. Слева поля перемежались с лугами, на которых паслись коровы и овцы. Мирная, богатая, даже идиллическая пастораль, вызывавшая тогда у меня лишь чувство глухого раздражения. Ведь любой наблюдавший за нами из Вершинного, — а здравый смысл подсказывал, что такие были, — видел нас, как на ладони. Из-за этого я нервничала, но говорить об этом, разумеется, не стоило. Ромэр, без сомнения, думал о том же. Поэтому мы просто нарочито неспешно ехали по дороге на юг.
Мы долго, невыносимо долго молчали. Ромэр казался злым, замкнутым и сосредоточенным. Его настрой, напряжение были такими яркими, что ощущались кожей. И я не решалась не то что заговорить с Ромэром, но даже глянуть в его сторону. Ехать рядом с ардангом не хотелось и то, что мой конь держался на полкорпуса позади, вполне устраивало.
Мы ехали без остановок три часа. Солнце жгло нещадно, кружилась голова, от несмолкающего стрекота кузнечиков звенело в ушах, но я терпела, понимая, что арданг не хочет делать привал. Тем более прятаться от зноя было все равно негде. Немногочисленные клочки тени уже занял скот. Так что я с надеждой вглядывалась в лес, к которому мы медленно приближались.