— Дѣло скверное? произнесъ Степанъ Потапычъ… Такъ какъ-же, садиться надо? Апеляцію въ сторону? спросилъ онъ.
— Какая тутъ апеляція! Дровокатъ говоритъ, что за этотъ приговоръ съ руками ухватиться слѣдуетъ. Еще милость Божія, что у мироваго никого изъ моихъ знакомыхъ не было, а то-бы прошла молва, и тогда просто хоть въ гробъ ложись!
— Погоди, можетъ быть еще въ газетахъ пропечатаютъ.
Оглотковъ всплеснулъ руками.
— О, Боже мой! Боже мой! за что такое несчастіе! воскликнулъ онъ. Степанъ Потапычь! другъ! — я пригласилъ тебя для того, чтобы ты утѣшилъ меня, а ты дразнишь! Да и что тутъ интереснаго? Экая важность, что человѣкъ искровянилъ нѣмца! А ты вотъ лучше измысли — какъ мнѣ быть, чтобы объ этомъ дѣлѣ не узнали ни домашніе, ни знакомые: потому завтра мнѣ садиться слѣдуетъ. Узнаетъ жена, молодцы, пойдетъ молва, и тогда по рынку проходу не будетъ…. задразнятъ. Другъ, посовѣтуй, что дѣлать?
— Дѣло обширное. Коли такъ, требуй графинчикъ! Выпьемъ и тогда сообразимъ.
Черезъ четверть часа купцы допивали графинчикъ и закусывали осетриной.
— Скажи домашнимъ, что въ Москву по дѣламъ ѣдешь, а самъ въ часть садись. Это самое лучшее будетъ, наставлялъ Степанъ Потапычъ.
Оглотковъ развелъ руками.
— Нельзя, проговорилъ онъ. Во-первыхъ, только три недѣли тому назадъ былъ въ этой самой Москвѣ, а вовторыхъ, — тамъ у меня женины родственники. Быть въ Москвѣ и не зайти къ нимъ невозможно, а какъ я изъ части-то?…
— Ну, куда-нибудь въ другой городъ…
— Тоже нельзя: приказчики догадаются, потому очень хорошо знаютъ, что у меня по городамъ никакихъ дѣлъ нѣтъ. Да къ тому-же они и повѣстку отъ мироваго видѣли, гдѣ явственно сказано: «по дѣлу объ оскорбленіи дѣйствіемъ…». О, Господи, Господи! Сказать развѣ, что у меня начинается оспа и отправиться будто-бы въ больницу…
— А навѣщать придутъ?
— Запретить. Объявить, что у меня самая злющая, черная оспа. Или не сказать-ли лучше, что у меня чума?…
— Посылки съ съѣдобнымъ посылать начнутъ; да и что за радость болѣзнь на себя накликать? Чума! Развѣ ты лошадь?
— Что-же дѣлать-то? Что-же дѣлать-то? Степанъ Потапычъ, — рѣшай! Вѣдь завтра садиться надо! воскликнулъ Оглотковъ и чуть не плакалъ.
Степанъ Потапычъ щипалъ бороду, чесалъ затылокъ и соображалъ. Вдругъ лице его просіяло.
— Нашелъ! проговорилъ онъ, ударяя себя рукой по лбу. Нынче у насъ Великій постъ, — прекрасно! Ты не говѣлъ еще?
— Нѣтъ. На Страстной недѣлѣ хотѣлъ…
— А если не говѣлъ, такъ скажи всѣмъ, что ѣдешь говѣть въ Новгородъ, въ монастырь, и тогда преспокойно садись въ часть.
— Вотъ такъ голова съ мозгами! Другъ, ты меня воскресилъ изъ мертвыхъ! воскликнулъ Оглотковъ и бросился на шею Степану Потапычу.
Въ тотъ-же день вечеромъ Логинъ Савельичъ Оглотковъ сидѣлъ въ кругу своего семейства за чайнымъ столомъ. Онъ былъ въ халатѣ, въ туфляхъ, попрежнему мраченъ и тяжело вздыхалъ. Жена заваривала чай.
— Будешь передъ чаемъ водку-то пить? спросила она.
— Съ сегодняшняго дня ни водки, ни рыбы, ниже даже и елея не вкушаю, отвѣчалъ онъ. Баста! Пора и о душѣ подумать. Съ завтраго по всей строгости говѣть начинаю…
— Съ завтра? удивилась жена. Такъ что-жъ, тогда ужь и намъ говѣть, — покрайности всѣ вкупѣ, за одинъ скрипъ… Только я не знаю какъ мы съ Варенькинымъ платьемъ успѣемъ, потому новое шить надо?…
— Это ужь какъ хотите, это ужь ваше дѣло, говорилъ Логинъ Савельичъ. Сходите завтра въ лавку и выберите тамъ, а прикащики отрѣжутъ. Съ завтрашняго дня я ни до чего житейскаго не касаюсь и ѣду въ Новгородъ въ монастырь. Тамъ и отговѣю…
— Какъ въ Новгородъ? А мы-то какъ-же?
— Вы здѣсь сподобитесь.
— Ну, вотъ! Что на тебя за монастыри! съ неудовольствіемъ сказала жена. Будто не все равно гдѣ не говѣть, да говѣть. Да и что за радость духовниковъ своихъ мѣнять? Духовниковъ мѣнять, все одно, что по разнымъ вѣрамъ толкаться…
Логинъ Савельичъ пристально посмотрѣлъ на нее и дрожащимъ голосомъ заговорилъ:
— Аграфена Гавриловна, ты-ли это говоришь? Отъ тебя-ли это я слышу? Ты всегда была женщина богобоязненная и вдругъ теперь кощунствуешь. Знаешь-ли, что черезъ эти самыя слова ты сбираешь горящіе уголья на свою голову? Развѣ можно такъ о святыхъ обителяхъ относиться?