- Кто ни за что, те дома отдыхают.
- Я не хочу ни с кем общаться. Мне плохо.
- Если плохо, позовем лекаря. Только у него одна касторка да адский камень ляпис - раны прижигать.
Василина умолкла и больше не произнесла ни слова, сколько бы ее не тормошили и не дергали.
- Катанонический ступор - сказал тюремный медик, надо бы в лазарет положить, да некуда. Пусть здесь отходит.
Услышав это ужасное слово - отходит - бывшая монашка вздрогнула.
- Стоило ли дважды надевать саван, чтобы столь глупо умереть во лжи и смраде? - подумала она. - Орденскую накидку с биркой поменяла на казенную хламиду с биркой.
Но Василина не умирала, переболела и выздоровела, а суд над ней все не начинался. Зато в августе нижний этаж "Бригидок" заполнялся громкими мужскими голосами - в тюрьму свозили "русских шпионов и агитаторов". Судя по доносившимся до женщин разговорам, это были случайно схваченные крестьяне, священники, учителя. Их держали, готовя к пересылке, и потом долго гнали под одобрительные крики толпы на вокзал.
-- Почему меня не судят? - напряженно думала она, осматривая темные стены "Бригидок". - Почему завещаны черной материей окна, выходящие во двор?
Просидев в прострации, ничего не слыша и не видя вокруг себя, Василина не знала об объявлении войны. Ее вызвали только в двадцатых числах августа. Снова приходил тюремный врач, пытался заговорить, смотрел язык и просил повторить вслед за ним движения рук. Сразу же, выдав отобранную при аресте старую накидку, Василину объявили помешанной и отвели пешком в лечебницу для помраченных духом.
- Куда меня ведут? - спросила она.
- На Кульпаркив - равнодушно ответил ей приставленный стражник. - Идем, девочка, шибче.
10. Гимназисты прицеливаются в Историю.
28 июня 1914 года я вернулся с загородной прогулки поздно - лазил по скалам, заодно опробовал немецкую новинку - компактный фотоаппарат.
Вечерняя газета - до тех, кто уже лег спать, она дошла лишь утром следующего дня - кричала об убийстве в Сараево Гаврилой Принципом эрцгерцога Франца-Фердинанда и его супруги Софии. Больше всего меня поразил то, что террорист еще учился в гимназии. Я застыл как вкопанный. Вспомнилась строчка из шифрованного письма, попавшего не тому адресату - а лето мы собираемся провести в Сараево!
Дальше все только закручивалось. Сербы стали стрелять в пароходы, плывущие по Дунаю. Там стояли несколько львовских полков, они первыми ответили на выстрелы. Старенький император Франц-Иосиф тот час же обратился с воззванием и объявил Сербии войну.
- Это ничего, утешал я себя, - в позапрошлом году на Балканах тоже стреляли, но Россия, хоть называлась союзницей Сербии, не вмешалась в этот конфликт, слава Богу. Авось и на сей раз не сглупит.
Австро-Венгрия вступила в войну с Россией 6 августа. Я понял, что мне надо удирать отсюда. Покойный дядя твердо уверял: моя миссия протянется до войны. Потом предписывалось явиться в российское консульство, забрать свой настоящий паспорт и уехать. Уже утром торопился с чемоданчиком на улицу Ясную. Что-то внутри подсказывало мне - Лемберг не отпустит. Подошел к консульству. Мимо меня пронеслись четыре дипломатических автомобиля с багажом на задних сиденьях. В них, как позже выяснилось, ехал сам консул Николаев, его семья и другие сотрудники.
- Могу ли увидеть господина Николаева? - испугавшись, поинтересовался я у женщины, стоявшей перед дверью.
- Господин Николаев только что отбыли по срочному указанию - ответила она. - Видели - четыре авто пронеслись.
- А мой паспорт?
- Знать ничего не знаю. Сожгли, наверное.
Тут же, приставив короткую лесенку, двое мужчин снимали табличку новенькими немецкими гвоздодерами.
- Значит, действительно война - сказала женщина и закрыла ворота. - Идите, идите, нечего здесь стоять.
- Я так и думала, что не уедете - сказала мне Соломия Францевна - Забирайте ключ. Кстати, к вам гость приходил. Гимназист Гринько, кажется.
...... В 1913 году, в декабрьский снегопад, я шел по улице и увидел, что ватага разъяренных мальчишек, навалившись впятером на одного, пытается столкнуть щупленького паренька прямиком под брюхо трамвая. Еще мгновение и хлопец в сером пальто, отягощенный туго набитым ранцем, мог погибнуть. Завидев меня, ребята разбежались врассыпную, оставив лежать на снегу свою жертву. Это был деревенский мальчик, лет 13, худощавый, светлоголовый, с острым носиком и оттопыренными ушами. Он с трудом очухался, поспешил бежать, но я удержал его и пригласил к себе - отогреться, попить чаю - настолько жалок и бледен был его облик. Звали его Гринько. Учился в гимназии за счет благотворительного комитета. Жил в пансионе. Питался рыбьими хвостами и непропеченным хлебом. Когда я спросил его про оценки, мальчик, ни слова ни говоря, вытащил из ранца табель. Везде аккуратным почерком - "отлично", "превосходно". И даже поведение - "в высшей степени одобрительное".
Я стал ему покровительствовать. Это оказалось выгодно - перенимал его речь, всякие обороты, которые нигде не написаны. Еще Гринько брался мной для разных поручений - письмо передать лично в руки, проследить, провести по малознакомым уголкам. Прозвал его Вергилием. Хороший умный мальчик. Правда, о нем знал маловато - даже не разобрался, Гринько - это его уменьшительное имя от Григория или фамилия?
К весне 1914 год мой маленький помощник заметно подрос. Как любила говорить бабушка, пошли у него самордаки -самодраки. Характер проявлялся упрямый.
На лето родители забирали Гринько к себе, и он выпросил у меня целую связку серьезных книжек по политике и истории. Вернулся в гимназию к концу августа, завернул ко мне на квартиру, держа все книги в полной сохранности. Из сбивчивого рассказа об отдыхе я понял только то, что он неожиданно увлекся личностями террористов-одиночек и хочет написать, когда поступит в университет, диссертацию на эту тему. Все только и говорили о выстрелах в Сараево, о стремительно начавшейся войне, но я опешил. Вчерашний ребенок задавал мне совсем не те вопросы. То ли сказалось общение со мной, постоянно думающим о политике, то ли мальчик и вправду стал преждевременно взрослым, не знаю. Дались ему эти психопатолгические портреты!