- Завтра устроим сожжение - предупредил он меня.
Утром, передав мне чемоданчик с книгами и большим серебряным распятием, сунув еще несколько герметичных сосудов с освященной водой и елеем, пастырь запряг тощую клячу в цыганский фаэтон, который он называл каретой, и тронулся. Ехали далеко, за немецкие фольварки, к больной крестьянке. Она ни с того ни с сего начала бесноваться. Корчилась, плевала на иконы, кричала грубым мужским голосом. Быстро поговорив с мужем больной, священник приступил к изгнанию.
Сначала шло тихо - кропил, читал молитвы. Женщина молчала. Вдруг она стала орать, при этом все ее тело извивалось по-змеиному, она норовила выползти на землю. Собравшиеся родственники держали несчастную за руки и за ноги.
- Вчера она грызла сухие земляные комья - шепнул на ухо священнику муж больной, - и ей ненадолго полегчало.
- Не давайте ей земли, это вредно - сказал он, продолжая читать. Останавливаться было нельзя. При обряде я лишь подавал священнику сосуды - в них одержимая яростно плюнула. Чем дольше он читал, тем сильнее визжала и мучилась эта рослая, крепкая крестьянка, и тем больше уставали не разжимать сцепленных рук. Ее держала какая-то адская сила.
- Устанет ли она когда-нибудь? - думал я. - Да и насколько это можно объяснить физиологически? Мышцы одеревенели, пульс бешеный, глаза из орбит, не хватает только пара из ноздрей, как на картинках в журнале.
Покричав, женщина утихла и заснула. Священник положил ей на живот распятие. Я был разочарован. Наверное, она не настоящая одержимая или бес в ней засел дохлый - орала чужим голосом, проклинала церковь, но как-то вяло, натянуто, словно она совершала такие поступки каждую субботу и успела к ним привыкнуть. Затем одержимая порывалась встать с пола, оторваться от десятков рук, прорваться к двери. В эти минутные оживления она произносила слово, которое я уже где-то слышал - тягает. Очнувшись, женщина выглядела совершенно нормальной, разве что волосы растрепаны и руки исцарапаны, одежда измята. Она прекрасно помнила, что творила полчаса назад, и оттого горько плакала. Выдохшийся в бессилии поп окроплял ее крестообразно капельками святой воды, повторяя "Отче наш".
В момент приступа каждая капля этой воды жгла ее, оставляя волдыри на коже, но сейчас все прошло, крестьянка не поднимала головы. Плеваться в иконы ей больше не хотелось. Я едва успел записать последовательность действий, зарисовать неестественно согнутые конечности жертвы и даже прибавил от себя, что поле, на котором построили церковь, в прошлые века покрывалось "ведьмиными кругами". Этим летом они опять появились.
На обратном пути поинтересовался у священника - а кто был его предшественник, где он?
Тот сплюнул. - К чему расстригу поминать? Забыли его. Живет он не здесь, в чужой хате, далеко отсюда, за фольварками, держит корову, козу, гусей и уток. А звать его Аристарх Ягайло.
.... До ночи было еще далеко, и я пошел смотреть ящурное кострище. Крестьяне не верили в опасность, поэтому ветеринар, староста и священник решили их припугнуть. Они привели цыганенка с редкой кожной болячкой - лицо и руки его скрывала чешуйчатая короста. Священник прочел краткую лекцию "Ящур - божье наказание", а ветеринар - "Ящур и научные методы борьбы с ним". Говорили они просто, но убедительно. Под всеобщий плач окровавленные туши выволокли на пустырь за селом и водрузили на кучу хвороста. Священник поджег ветки. Запахло горелой шерстью. Скот забивали наспех, их не зарезали, а пристукнули обухом, и они, ожив, замычали от невыносимой боли.
- Живьем палят! - раздался вопль. Он сразу перешел в проклятия, в ругань, в стон, потом стал заунывной песней. Плакали, понимая, что не могут противиться власти, хотя живут в месте со столь свободолюбивым названием.
- Ну почему они не сопротивляются, а поют? Что за люди! И это Галиция с ее древними государственными началами! - произнес ветеринар. - Но если б это был не ящур? Если бы я нарочно приехал лишить их пропитания?!
- Тогда они бы бросили в огонь вас - невозмутимо ответил ветеринару священник.
Когда красные угольки кострища потухли, обгорелые туши засыпало сизым пеплом, староста велел двум солдатам помочь ветеринару зарыть останки в поганой яме, за селом. Днище и стенки ямы мелко окропили раствором, кромку земли смазали керосином и подожгли. Когда узенькая полоска сухой травы выгорела, туши грубо сбросили в яму слоями, засыпая клопиным порошком. Усы старосты нервно дергались от тика, а левая рука беспрестанно выдавала крестные знамения. Его скот тоже признали больным. Жена успела затащить в подпол только слабенькую телочку, и сейчас она, наверное, проголодалась.
- А зачем, собственно, мне нужен этот разуверившийся поп? Что, он убил монаха и послушницу? Какое мне до него дело? - думал я, всматриваясь в очертания кривых елей у предгорья. - Да он и не выйдет, спрятался в своем поземном святилище и молится, дабы его не вытащили.
Я приблизился к ёлкам, выросшим на вершине холма. Ель была чахлая и старая, одна половина ее облезла от постоянного холодного ветра, а на другой, напротив, ветви неимоверно вытянулись. У ствола не росло ни травинки, зато белеем какой-то круглый камень. Подняв его, тот час брезгливо бросил - камень обернулся старым крепким черепом с мелкими зубами и огромными глазницами. Камней, расколотых на несколько частей, но удивительно гладких, омытых, попадалось все больше и больше. Их явно кто-то раскидывал по известным только ему правилам: три камня, потом девять и наконец, груда, в которой насчитал 21 крупный плюс одна галька. Наконец передо мной всплыла из темноты чья-то фигура. Это был тот самый бывший поп Ягайло. Мне он показался вполне обычным человеком, не фанатиком и не сумасшедшим. Тем более он не походил на убийцу. Безбород, в городской модной шляпе, в пенсне. Типичный интеллигент-сеятель, вступивший в конфликт с косными обывателями. В уездных российских городках и крупных селах непременно найдется такой отторгнутый скандалист.
Поздоровались. Я сказал Аристарху, что много о нем слышал и хочу переписать в свою тетрадку разные заговоры, заклинания, старинные обряды.