- Ах, бедный! - всплеснула проводница положила в чай лишний кусок сахара.
Яков хотел поинтересоваться, почему он бедный, но не решился.
Поезд ехал непозволительно медленно, останавливался едва ли не каждый час на мелких станциях, кого-то выпускал, кого-то принимал, пыхтел и взвизгивал, давил замешкавшихся курей. Ему махали красным кругом на палочке девушки-практикантки в форменных железнодорожных костюмах.
- Какое счастье, что у меня нет жены и детей - с горечью подумал Яков. - С ними я бы не посмел сорваться черте куда......
Жена и ребенок Якова погибли в начале 1920-х годов от тифа, от них осталась только затертая фотография. Темноволосая женщина в платье с воротником-бантом держит на руках пухлощекого младенца. Больше он не женился, и жалеть об этом было уже глупо.
Приехав в Хыров, Яков Боровский сразу же переквалифицировался в учителя рисования, получил маленькую, отгороженную фанерой, комнатку в старом доме. Под домом шли глубокие, выстроенные еще австрийцами, погреба, где хранили то ли порох, то ли ядра и пушки. Соседи часто жаловались, что в этих унылых подземельях ничего не спрячешь - что пропадет, а что протухнет. Некоторые жильцы писали в домком, чтобы полупустые помещения отдали под столярные мастерские, но ответа не дождались.
В отделе образования ему крайне обрадовались. Никто не горел желанием учить бедняцких детей рисованию в этом забытом приграничном городке, где холодно, сыро, темно от низких синих туч, а вечерами еще стреляют.
Учителя притворялись, будто до них - то бишь до Советов - здесь не было отродясь никаких школ. На самом деле в Хырове раньше был даже целый иезуитский коллегиум, не то что одна школа. Но об этом некогда известном заведении старались не вспоминать. Даже ученики Якова, будущие талантливые художники, выросшие здесь, боялись подходить к зданию коллегиума. На его крыше гнездились крупные черные вороны.
Сначала он решил, что все они сговорились не вспоминать о коллегиуме, потому что это было религиозное учебное заведение, да еще открытое столь одиозным монашеским орденом. В эпоху атеизма об иезуитах думать не хотелось. Это было страшное, перечеркнутое прошлое, от которого должны остаться только обличительные заметки в журнале "Безбожник".
Потом он стал думать, что все-таки в коллегиуме кто-то прячется. Польские офицеры, например.
Но поначалу Яков только рисовал и учил рисовать, не замечая вокруг ни разорения, ни витавшего над всеми страха. Он совсем не видел Хырова, а городок в отместку не видел его. Детишки, наверное, почитали Боровского за блаженного русского, тайного богомаза, рассказывали о нем родителям, а те приходили и спрашивали, не продает ли он иконы. Не верили, когда Яков, смеясь, показывал паспорт, где было написано - еврей. Родители его были купцы из черноземного города, образованные, давно неверующие. Яков ни слова не слышал на родном языке. Русый, высокий, крепкий. Подростком он позировал для большого полотна "Крещение в Днепре".
..... Немцы вошли в Хыров стремительно. Яков Боровский никуда не уехал. Он остался жить в том же доме, но уже в погребе. Исследовать эти подземные комнаты, сухие, обложенные камнем, с вмурованными железными крюками для светильников или факелов, с гладким полом, он почему-то не успел. Все некогда было. Поэтому Яков удивился, смотря на уходящие вдаль коридоры.
- Жили ж люди! - хотелось сказать ему, но гулкое эхо могло разнести голос далеко-далеко, и Яков промолчал. - Наверное, это строили иезуиты, чтобы незаметно оказавшись посреди города, подслушивать, подглядывать.
Инстинкт вел художника как можно дальше. Он боялся, что новые жильцы непременно захотят проверить погреба, станут искать место для скарба, найдут его и выдадут. Размышляя об этом, Яков не заметил, как коридоры уходят один в другой, он уже прошел несколько километров, а наверху уже пригородные поля, и его часы остановились. Времени прошло гораздо больше, чем он мог себе представить. Ему нужен был дальний тупик, угол, куда можно забиться, переждать опасность, а потом незаметно выйти в лесной чащобе. Коридоры кончились. Он уткнулся рукой туда, где по всем признакам должна быть глухая стена, конец, но вместо тупика оказалась дубовая дверь с бронзовой ручкой, обитая железными полосами. На мгновение что-то подсказало Якову - ее лучше не открывать, но он ударил в дверь, и она открылась.
Перед ним открылась просторная сводчатая зала. В середине ее стоял алтарь, сложенный из ледниковых валунов. Над алтарем висел осторожно подвешенный веревочными петлями длиннющий скелет чудища - хребет, лапы, маленькая тупоносая головка с огромными глазницами. Яков Боровский знал - это плезиозавр, вымершее существо, плавающее в исчезнувших морях. Он ни разу его не рисовал, но видел в книгах.
- Вечно иезуиты сваливают в погреб всякую рухлядь! - подумал он и остановился.
Якову все это показалось грудой старья, но, ступая в полумраке, он едва не опрокинул стоявший на камне кубок с густой красной жидкостью. Жидкость пролилась ему на ноги, и Яков вдруг догадался - это же кровь! Теплая.
Ему показалось, будто скелет плезиозавра еле заметно кивнул своей непропорциональной головкой. Происходящее вовсе не навевало страху. Наоборот, Яков ничуть не испугался, даже порадовался всему увиденному.
И камни, и скелет, и кубок - все это было здорово интересно. Яков всматривался в каменные стены. Его зрение уже приспособилось различать мелкие детали, но поначалу решил, что странные узоры на стенах появились из-за большой влажности и температурных перепадов. Только приглядевшись к ним тщательнее, художник увидел - часть линий и знаков повторяется, это не случайные разводы и царапины, а осмысленное письмо. Написанное, увы, слишком давно, чтобы хоть кто-то сумел его разобрать.
Города, в которых мы не бывали, города, которые мы видели во сне Екатерина Дайс.