— Итак, заповедь: не клянись…
— В обыкновенных условиях жизни я отвергаю клятву, как недостойное уважающих себя людей проявление взаимных отношений недоверия и мелочной подозрительности. Но в исключительных случаях, когда дело касается социальных и прогрессивных интересов, а также возвышенно-идеальных стремлений, я считаю своим долгом признавать обязательность клятвы.
"Типун тебе на язык, распространенная болячка!" — думал между тем Логин.
— Итак, — сказал он, — клянитесь не выдавать никому тайны, которую я вам открою, клянитесь наукой, прогрессом и народным благом.
Ивакина торжественно подняла правую руку и воскликнула:
— Клянусь наукой, прогрессом и народным благом никому не выдавать тайн, которые будут мне открыты вами!
— Через две недели в четверг, — таинственным голосом сказал Логин и опять подал руку Ивакиной. Ивакина затрепетала.
— Как? Что именно?
— Произойдет решительное: прилетят воздушные шары секретной конструкции и привезут конституцию прямо из Гамбурга.
— Из Гамбурга! — в благоговейном ужасе шептала Ивакина.
Она шла взволнованная, не замечая дороги. Логин продолжал:
— Больше ничего не могу сказать. И помните: за измену-смертная казнь, — в мешок и в воду.
— О, я знаю, знаю! Я дала клятву, — и сдержу ее!
— Не занимаетесь ли вы, Ирина Петровна, литературой?
Ивакина лукаво улыбнулась и спросила:
— Почему же вы так думаете, Василий Маркович?
— Да вы так литературно выражаетесь.
— Да? Вы находите? О, я очень много читаю: не говоря уже о том, что ни одна деталь школьного режима не ускользнула от моего внимания, я читаю много и по общей литературе. Но представьте! В моем захолустье, где вместо людей можно встретить только господ Волковых да совершенно неинтеллигентных волостных писарей, мне не с кем, положительно не с кем, обменяться живыми и свежими мыслями, которые навеиваются чтением книг честного направления. Да, вы угадали: я немножко занимаюсь литературой. То есть я, видите ли, составила одну азбуку по генетически-синтетическому слого-звуковому методу и сборник диктантов популярно-практическинаучного содержания, расположенных по аналитически-индуктивному методу.
— Очень полезные работы; они, конечно, приняты во многих школах?
— Увы! К сожалению, у нас везде царит такая рутина, стремление придерживаться раз пробитой колеи: ничего оригинального и знать не хотят. Азбука моя употребляется в двух школах нашего уезда, представьте, только в двух! и в одной школе тетюшского уезда, всего в трех школах. Сборник диктантов постигнут еще более плачевною участью: я не могла даже найти для него издателя и могу употреблять только в своей школе.
— Это очень печально.
— Но я не падаю духом. Меня воодушевляет мысль, что в великом процессе поднятия народных масс и я приношу долю пользы, хотя бы и минимальную. Теперь я привожу к окончанию одно грандиозное предприятие, которое стоило мне многих бессонных ночей, нравственной и умственной борьбы и нескольких лет интенсивного труда и неутомимых изысканий.
Логин напряженно старался не засмеяться. Он сказал:
— Это очень любопытно. Какое— же это предприятие?
— Это — хрестоматия для народных школ с целью поставить перед сознанием детей во весь рост те идеальные личности, которых так много на нашей родине, чтобы дети имели образцы для почитания и подражания.
— А вы верите в идеальные личности?
— Безусловно! Я привожу литературные примеры идеального священника, доктора, лакея, сестры милосердия, идеальной учительницы, идеального помещика, идеального станового, — словом, идеальных личностей всех сословий.
— Ну а просто человек, живой человек, — есть он в вашей книге?
— Это все люди, и притом лучшие!
— И всей этой слащавой идеальностью вы хотите пичкать деревенских малышей? К чему? Зачем обманывать их? — горячо говорил Логин.
— К чему? Что же, по-вашему, следует с самого раннего возраста показать детям все худое в жизни и разбить в них веру в хорошее? Нет, школа обязана давать детям положительные идеалы добра и правды.
— Идеал — Бог, идеальный человек — Христос, а вы им дрянных кумирчиков налепите, приучите всяких лицемерных честолюбцев на пьедестал ставить, по-холопски стукаться лбами, и перед кем?
— Вы отвергаете, что есть идеально хорошие люди?
— Не встречал я — таких.
— Сожалею вас. А я встречала.
— Всякий паршивец воображает, что он на каждом шагу так подвигами любви и сыплет. А поглядишь-и наилучшие люди самолюбцы, только полезнее для других.
— Как? Вы отвергаете самоотверженную любовь? Эту святую силу, которая иногда облагораживает даже злодея?
— Самоотверженная любовь, Ирина Петровна, такая же нелепость, как великодушный голод. Уж коли я люблю, так для себя люблю.
— Я должна вам сказать, что вы или не видели хороших людей, или не сумели оценить их. Но я глубоко верю в то, что есть высоко-идеальные, светлые личности, и я убеждена, что мы обязаны показать детям идеалы в их жизненном воплощении. Думать иначе, извините меня, могут только черствые натуры или люди, желающие щеголять напускным нигилизмом.
Ивакина была в большом негодовании; все морщинки ее маленького лица дрожали и волновались. Логин смотрел на нее с улыбкою, но и с досадою.
"Вот, ведь чахоточная, а какой в ней отважный дух!" — думал он.
В это время они пришли на лужайку, где остальное общество уже сидело за завтраком, в тени старых илимов и берез.
— Что, дружище, — закричал Андозерский, — никак тебе Ирина Петровна головомойку за нигилизм задает? Логин засмеялся. Сказал:
— Да, вот мы об идеалах не сошлись мнениями.
— Не признавать идеалов-безнравственно и нерационально, — горячо сказала Ивакина.
— Я вполне согласен с многоуважаемой Ириной Петройной, — внушительно сказал Мотовилов. — Главный недостаток нашего времени-затемнение нравственных идеалов, которым, к сожалению, отличается наша молодежь.
— Совершенно верно изволили сказать, к сожалению, — подтвердил Гомзин, почтительно оскаливая зубы.
Глава двадцать третья
Мотовилов ораторствовал об идеалах длинно, внушительно и кругло. Иные почтительно слушали, другие вполголоса разговаривали. Андозерский занимал Нету и украдкою кидал на Анну пронзительные взгляды.
— Вы были с нею на мельнице? — тихо спросила Клавдия.
— Да, — сказал Логин, — там хорошо.
— Хорошо! В этом прекрасном диком месте говорить с нею! И она молола вам суконным языком об идеалах! Какая жалость!
Логин засмеялся.
— Вы не любите ее?
— Нет, я только дивлюсь на нее. Быть такой мертвой, говорить о прописях, букварях и вклеивать в эти разговоры тирады об идеалах, — как глупо! Идеалы установленного образца!
— Она любит говорить, — сказала Анна, — о том, чего не понимает, — о своем деле. Так, заученные слова, лакированные, прочные. И притом теплые. И бесспорные.
Она говорила спокойно, — и Логину ее слова, и ясная улыбка, и медленные движения рук казались жестокими.
Браннолюбский хлопал под шумок рюмку за рюмкою и быстро пьянел. Вдруг закричал:
— Не согласен! К черту идеалы!
Но тотчас же "ослабел и лег". Биншток и Гомзин прибрали его, и он больше не являлся. Евлалия Павловна притворялась, что весела, но была в жестокой досаде и безжалостно издевалась над Гомзиным. Биншток не подходил к ней и посматривал злорадно.