В августе начали прибывать эвакуированные. Сообщили заранее: приедут триста человек из Молдавии. Комиссия наметила, в каких селах их разместить, подводы на станцию вызвали. Хорошо распланировали на бумаге, а в жизни по-другому вышло. Люди не захотели ехать в глубинку. Настаивали: везите в райцентр.
Расположились на улице, на большой площади перед клубом. Кого только среди них не было — профессора, писатели, инженеры. Им подыскивали жилье, работу.
— Голова кругом идет. Какую у нас найдешь работу для профессора или инженера? Потом некоторые уехали. Но и осталось много, жили до самого освобождения своих родных мест, работали бухгалтерами, в больнице, в школах. До войны у нас было 14 тыс. населения, в войну в полтора раза увеличилось. В каждый дом — а у нас многие живут в мазанках, в землянках — по две-три семьи вселили.
Некоторые приехали полураздетые. А у иных были большие деньги. Они скупали продукты, не считаясь ни с чем. Цены выросли, ни к чему не подступишься. Утка стоила 400 рублей. Это было в сорок первом. Я уж не говорю про сорок третий — сорок четвертый годы.
Начали строго учитывать хлеб и все продукты. Как и во всей стране, в районе ввели карточки. Вначале распределяли 62 тонны муки в месяц, потом — 50, а в сорок четвертом 19 тонн на 7,5 тыс. человек. Колхозникам ни муку, ни хлеб не продавали.
В марте сорок четвертого рабочим райпромкомбината выдавали в день по 400 граммов хлеба, служащим по 300, а детям — 150. Зимой сорок пятого норма вдвое снизилась. Это в райцентре.
А в деревне? Приедешь туда, ночуешь в нетопленом сельсовете или в колхозной конторе на столах, голодная — горько станет, обидно. Утром придешь в семью, а там детишки рахитные, животы большие, ножки-ручки тоненькие. Мать на работе, на молотьбе. Молотили-то и зимой. Осенью хлеб в скирды складывали, зимой на волах подгоняли комбайн, называется «на стационаре». И каждый день сводка, сколько намолочено, сколько сдано. Что говорить про хозяйства, в районе ни одного зернышка не оставляли и не оставляем. Люди не роптали, понимали: хлеб нужен фронту, он тоже особый вид оружия, нужен солдатушкам нашим, рабочим на заводах.
Рассказывала Мария Тимофеевна, будто душу выплескивала. Мариэтта Сергеевна заверила, это ей нужно не для писанины, хоть она и спецкор «Правды». Что писать про горе и беды? Их люди каждый день видят. Разговаривали они в августе сорок пятого. Война с Германией кончилась, воевали с Японией. Похоронки шли и шли. И запоздавшие с западного фронта и с восточного. И когда эта война закончится… Много, очень много сил понадобится, чтобы подняться на ноги, восстановить порушенное и в городах и в селах, на освобожденных землях и здесь, в глубоком тылу.
Долго разговаривали за столом, потом улеглись: Мариэтта Сергеевна — на кровати, Мария Тимофеевна — на деревянном топчане. То одна, то другая приподнимутся на локте. Хозяйке хочется расспросить гостью, а гостья настойчивее, опытнее в расспросах.
— Страда круглый год, — опять рассказывала Мария Тимофеевна. — Посевная начнется, сроки растягиваются. А старые люди у нас говорят: посеешь в май — будет зерна через край, если в июнь — то хоть сей, хоть плюнь. А еще если в июле посеешь, то соберешь в октябре! В сорок третьем в засуху зерновых на круг получили, стыдно сказать, около двух центнеров, а самый высокий урожай семь-восемь центнеров.
— А на семена сколько идет?
— Почти центнер. Как работали, спрашиваете? На быках, на коровах пахали и сейчас пашем!
Об этом мучении и рассказать трудно. По весне коров обучали ходить под ярмом. Она идет, идет и ляжет, и что хочешь с ней делай — не встает. Мария Тимофеевна в «Красном партизане» на коровах пахала. Уполномоченной туда назначалась. Она ведь не только указывала, требовала скорой пахоты, но и помогала, чем могла, даже плуг ее руки знал.
Корова ляжет в борозду, она ее уговаривает, стегает вицей — не встает корова, хоть плачь. Потом пахать приноровилась. Выкопает яму перед мордой коровы, за рога ухватится и тыкает. Комолых коров на пахоту не брали. Скотине дышать в ямке нечем, она и встает.
Промучается пахарь всю ночь, наработается, а к утру в райком надо, там рабочий день начинается, а туда семь километров. Идет и спит на ходу.
А как из лукошка сеяли? В колхозе «Калиновка» старики вспомнили дедовский метод. В «Красном партизане» 14-летние мальчишки переняли их метод. В войну была сплошная мобилизация. Семь годков тебе, колоски собирай, на току зерно суши, переворачивай. А если 14 лет стукнуло — трудовая повинность.