Наверное, самому близкому человеку, например, жене. Но у Николая Федоровича не было жены — в далеком 20-м году умерла она от тифа, не помог и муж-фельдшер. Остались без матери две девочки. Он воспитывал их один. В 1926 году его направили на учебу в Томский институт. Старшую Лену отдал бабушке и, как бы не было трудно, каждый месяц посылал деньги. Младшую Зину взял с собой.
Вырастил, замуж выдал обеих. В войну Зина приехала к нему с сыном. Зять был на фронте. Говорить с дочерью о том, что его волнует, как-то не получалось.
Душу он излил в письме знакомой женщине Вере Михайловне, жила она в Подмосковье и через год стала его женой. Писал: «…Я простой человек, не обладаю никакими особенными качествами, на вид невзрачный, не обеспечен материально более того, что честно заработано, но я уже говорил, имею чистое незапятнанное имя советского гражданина, тружусь добросовестно, честно, моя жизнь скромна, зато спокойна и тиха. Не карьерист, нет наклонности к незаработанному благополучию, но, если понадобится, способен удвоить работу для двоих… и хотя сейчас не время говорить о личном, но и не время молчать в эти дни испытаний, кто знает, что ждет нас завтра».
Он мог бы сообщить о себе, что поет украинские песни и голос у него хороший, но об этом мало кто знает, что сочиняет сказки, пишет стихи, но никому их не показывает, пишет о красоте природы: седые горы, гремучие ручьи, золотые ожерелья осенних гор или:
О городе он мог говорить много, исходил его вдоль и поперек не один раз, и по службе вынужден был это делать, и потому что искренне любил этот город и весь край, любил его людей — «кузяков» — рабочих казенных заводов. А что они вынесли в гражданскую войну и в Великую Отечественную — лучше его, пожалуй, никто и не знал.
Родился и вырос он далеко от этих мест, под Харьковом. Детство было трудное, рано начал работать. Потом окончил фельдшерскую школу и приехал работать в Златоустовское уездное земство еще в 1912 году.
Колесил по горному и болотному краю, где на лошадке, где пешком. В уезд тогда входили Сатка, Усть-Катав, Куса, Миасс. Вот тогда и пленили его горы, седой Урал, тогда и начал он изъясняться сам с собой поэтическими, былинными словами и не оставил эту привычку в зрелом возрасте.
С 17-го года он работал в госпитале страхового общества. В начале 19-го белогвардейцы насильно вывезли госпиталь в Томск. Там весь персонал перешел к красным.
Вернулся Николай Федорович в Златоуст зимой 20-го года. Город произвел на него удручающее впечатление. Завод разрушен, разграблен. Город в запустении, в грязи. И еще — свирепствуют холера, оспа и тифы. За зиму только сыпным тифом заболело 13 тыс. человек. По существу, больные были без медицинской помощи.
И вот в такое тяжелое время Николаю Федоровичу пришлось организовать борьбу с эпидемией, он был основателем санитарной службы города. Для лечения и ухода за больными мобилизовывали учителей, парикмахеров, домашних хозяек. Изыскивали мебель для больниц, белье, мыло, лекарства.
Еще не закончилась эпидемия, весной 21-го года начался голод страшнейший… Осенью заведующий санитарным отделом (такая тогда была должность у Николая Федоровича) и заведующий уездным отделом здравоохранения писали отчет: «…Медицинский персонал занимался сбором трупов по улицам, сбором суррогатов, семян лебеды и других трав для употребления в пищу. За десять месяцев в городе зарегистрировано 14 случаев людоедства…» Дикий, длинный кошмарный сон.
Николай Федорович и его помощники тоже еле ноги передвигали. Чудом выжили его дети, а жена не выдержала. Но как бы ему не было трудно, он каждый день ходил на работу, в больницы, в исполком, в заводские конторы. Он уже тогда был идеалом санитарного врача. Его не всегда понимали. В городе нет лишних рук, а он требует скалывать нечистоты, убирать свалки от пруда и рек, организует контроль за рынком, столовыми, во все вмешивается, не идет ни на какие компромиссы. Не витал в облаках, исходил из возможностей и находил их везде.
Занимал врачебную должность, а образования все-таки не хватало, особенно когда приезжали врачи из Челябинска, разговаривать ему с ними было трудно.
Потом его послали учиться на медицинский факультет Томского университета, правда, на лечебное отделение. Вернулся в Златоуст в 30-м году на должность госсанинспектора. И с этого времени ни один объект в городе — будь это лечебное учреждение, детский сад, школа или предприятие — не строился, не сдавался в эксплуатацию без его санкции или согласования.
Все раны гражданской залечены, город строился. Николай Федорович гордился своим городом, горожанами.
— У нас посмотришь на дом — стекол вроде нет, такие они чистые! У каждого дома лужайка зеленая, чтоб дети могли играть, — рассказывал он в Челябинске коллегам.
Городские власти приняли большие планы строительства города, но не суждено было им сбыться. Грянула война.
В госсанинспекции у Комаря тридцать человек штата, наполовину сократили, а потом из этих четверо ушли на фронт. В августе и Николай Федоровича призвали в армию, хоть и вышел он из призывного возраста. Назначили начальником госпиталя. Объем работы резко возрос. В июле начали прибывать эвакуированные, строительные батальоны и колонны, ремесленные училища. Надо было следить за условиями их приема и размещения. В Златоусте до войны было 100 тыс. населения, в первые месяцы оно увеличилось до 150 тыс., а за четыре года войны возросло вдвое.
На пределе работали столовые и хлебозаводы. Надо было усиливать контроль санитарной инспекции. Горисполком настаивал перед военкоматом о возвращении врача Комаря, он нужен городу. Первые месяцы показали, что война предстоит долгая и трудная, условия жизни людей в городе, расположенном в горах, будут тяжелые.
Городские власти будто в воду глядели, по дистрофии в годы войны Златоуст не намного уступал блокадному Ленинграду. Николая Федоровича вернули городу. Никогда ему не забыть, как он принимал первый эшелон с эвакуированными.
Ранним утром из распадков гор пополз густой туман, заполняя заснеженные лощины, затянул пруд так, вроде приподнял его до уровня домов. Зимой густой туман — явление редкое. Николаю Федоровичу он напоминал чудище о семи головах, выползавшее из ущелий. Не здесь ли, в Златоусте, родилась сказка о Змее-Горыныче, думал он.
Однако настроение у госсанинспектора было совсем не лирическое, скорее — наоборот. На выстуженном железнодорожном вокзале, в медпункте он находился вторые сутки. Сам настоял извещать его о прибытии эшелона немедленно и в любое время. И вот сообщили, а эшелона нет и нет, где-то застрял в пути.
В первую очередь пропускают воинские грузы, танки, окрашенные в белый цвет, зачехленные пушки, санитарные поезда, оборудование заводов. Эвакуированное население находится в пути по полтора-два месяца.
Николай Федорович сам проверил, натоплен ли клуб НКВД, приспособленный под эвакопункт, запасена ли питьевая вода, готов ли к выдаче хлеба киоск. Невысокий, энергичный, в белом халате, он не шел, а мчался в изолятор, в санпропускник. Комендант еле поспевал за ним.
— Где матрацы? На чем будут спать люди? Опять на голом полу? Набивайте соломой наволочки! — требовал госсанинспектор.
Комендант не спорил, он даже не оправдывался. У Комаря и раньше-то были большие полномочия, не зря же за глаза его называли сандиктатором, в военное время он может и под суд отдать. В войну можно бы и послабление сделать, а он стал строже, будто упивается своей властью. Так многие думали, не понимая, что каждая ошибка, каждое нарушение режима могут обернуться большими неприятностями.
Он проверял аптечки, график работы медиков из поликлиники на все пять дней карантина.
— Где носилки? В эшелоне могут быть больные. Вызвали бригады носильщиков?