– Что? Что?
– Так это ж этот. Безотцовщина!
– Моть, не слушай их… – тихонько попросил Даниэль.
Матвей, не убирая улыбки, глянул на чумазого друга и подмигнул. Но за улыбкой скрывались крепко сжатые зубы.
– У него отец в войну пропал.
– Или не пропал.
– Наши прибили!
– За то, что с фашистами нюхался!..
– Или вообще слинял. Со всякими недобитками теперь на пляже валяется! За границей!
– А мать его…
Тут уж Матвей не выдержал. Бросил Данькину ручонку, развернулся единым движением на каблуках – во взгляде чёртики, кулаки сжаты для драки…
Хулиганьё бросилось прочь. С писком, визгом и хохотом.
А потом снова на хвост им сели. Так и довели до коммуналки.
«До нервного тика», – подумал Матвей.
Разумеется, тётя Фира уже неслась им навстречу, в шлёпанцах и бигуди.
– Данечка! Нашёлся!..
Были объятия, слёзы… Кулак в сторону хулиганов. А затем – чайные посиделки в тёть-фириной комнате.
Обмазав Даниэля йодом до такой степени, что он стал похож на индейца, тётя Фира завела привычную речь:
– Вот вырастешь большой-пребольшой, умный-преумный мальчик… В науку пойдёшь, а они… Да что они – тьфу! Шпана, бандиты! Ясно всё, по одному слову. А ты у нас…
Матвей слушал, держа розетку с вареньем из крыжовника. Цеплял вязкую, липкую массу чайной ложечкой и мрачно думал. Вот закончит Даниэль школу, захочет на особо престижный факультет поступать… И поймёт, что на одних мозгах туда не пролезешь. Не сможешь учиться там, где хочется, ведь не только шпана гнобит евреев: есть в некоторых институтах негласное правило, определённый процент для той или иной национальности. Дискриминация.
Да. Бедный Даниэль об этом ещё узнает.
– Спасиб, тёть Фир. Ну, я пойду, – вздохнув, сказал Матвей и поднялся.
– Куда-а-а? – разочарованно, в один голос, проныли мальчишки: Данька-Даниэль, Яша и Лёва, все – Фирины.
Матвей засмеялся и потрепал их по волосам. Таким же кудрявым, смоляным, как его. Малышня считала его старшим братом, хоть и не по крови. Тётю Фиру же Матвей знал с раннего детства. Это с его младенческих уст слетело имя тёти, прилипшее теперь к ней навеки. А раньше все, как один, звали её только «Эсфирь».
– Потом погуляем. Заниматься надо.
– У-у-у…
Пройдя к себе, Матвей первым делом засел за флейту. Вынув из футляра, аккуратно собрал её и пробежал тонкими пальцами по всей длине. Поднёс к губам, извлекая первый чистый звук… Улыбнулся.
За окном чирикнул воробей. На общей кухне, чуть дальше отсюда, опрокинулась кастрюля – птичьим базаром взвились крики женщин. В очереди к туалету вспыхнула перебранка соседей.
Матвей отмёл все посторонние звуки. Здесь был только он. И флейта.
Он, одетый в сюртук с раздвоенными, как ласточкин хвост, фалдами. Перед бархатно-красным залом, что был полон, как никогда.
Матвей дунул – легче лёгкого. Взмахнул пальцами, лаская флейту.
Чистый, свободный, прогоняющий все печали звук.
Вдаль унесло хулиганов, разметало ранящие слова. Исчез бедный Данька в йодистых пятнах, тесная комнатушка и адская смесь запахов с кухни. Остался зал, аплодисменты.
И она, Рита. Прекрасная и тонкая, как флейта, красивая, точно куколка, с голосом – колокольчиком из хрусталя.
Матвей играл музыку: легко, вдохновенно. Будто сам был соткан из звука. В такие моменты казалось, что ноги вот-вот оторвутся от земли, и он птицей взлетит к весеннему, цвета гжели, небу. Взлетит и…
– Ох, сы́на…
Звук оборвался и дрогнул. Матвей повернул шею.
Мама. Мама на пороге! Уже пришла с фабрики.
– Здравствуй, мам!
Матвей кинулся к матери, обнял её – тёплую, пахнущую кожей и клеем. Сколько же обуви сделали сегодня эти добрые, в трудовых мозолях, руки?
– Не обедал наверняка, сразу за дудку. Мотя, Мотя…
– Да сытый я, сытый! Тёть Фира угостила! Я Даньку привёл и…
Матвей осёкся, и мама помрачнела.
– Что? Опять били?
Матвей кивнул.
– Да. Только другие.
– Это никогда не закончится… – вздохнула мама.
Матвей кивнул, соглашаясь с ней. Опять вспомнил про всё: про папу, про своё свидетельство о рождении, где в графе отцовства был прочерк. Про национальность: «Русский».