Деревня бухнулась на колени.
– Служба Яркая наша защитница!
– Преграда тьме!
– Опора Артемоса!
За воплями тонкий вскрик Яси не был слышен.
Сжимая кулаки, Ференц увидел только, как она, почерневшая вдруг, обуглившаяся, осыпается пеплом к ногам Яркого. Была Яся – и нет. Ветерок потащил дымок через поле.
Мостыря умолкла.
– Теперь, – сказал в тишине, вытирая ладони, Яркий, – с этим… Иди сюда.
Он поманил к себе Ференца.
Одновременно задвигались подручные – двое поволокли железную цепь, третий согнулся под костылем и молотом.
Ференц встал перед Ярким.
– Нельзя так! – сказал он в свет. – Яся же ничего… это я… За что же?
– Ах, какие темные слова! – фыркнул Яркий. – Рот открой.
Ференц сжал зубы.
– Как хочешь, – качнул плечами Яркий.
Сбоку ухнул, высекая искры, молот. Подставленный костыль с кольцом цепи до половины вошел в землю. Еще удар – и шляпку костыля припорошило пеплом Яси.
– Готово, – буркнул один из подручных.
– Подержите этого, – указал Яркий.
Ференца схватили за руки и под равнодушными взглядами Мостыри запрокинули ему голову.
– Это первое, урод, – сказал Яркий и наложил ладонь ему на губы.
Жар проник в рот. Жар наполнил его, выжигая щеки, десны и язык. На языке что-то лопалось и стекало в нёбо.
Может, слова?
Ференц дергался и мычал, но свет был всюду, и держали его крепко.
– Милостива Яркая служба! – доносилось с площадки.
– Свет несет нам!
– Второе, – обернулся к деревенским Яркий, – этот парень будет посажен на цепь. Вот здесь. Дарите свет Артемосу, черными словами потчуете этого. Утром и вечером. И так пока не убьете. Но кормить! Отцу девчонки – два светлых слова. Матери парня, после смерти уже, – одно. Ясно, ублюдки?
– Ясно, господин светлый наш, – расплылся в улыбке Потей.
Клацнула цепь у Ференца на ноге.
Мостыря старалась убить Ференца едва ли не больше, чем одарить светом Мемеля Артемоса. Но он почему-то не умирал.
Слова впивались в тело, портили руки, пальцы, выползали язвами, прижимали к земле и давили, давили, давили…
– Мемель Артемос! Благодатный!
– Ференц Гнутый! Сдохни, гад!
– Умри!
– Опорожнись!
– Чтоб тебя вырвало! И перекрутило!
– Жри траву!
Утром и вечером.
Ференц ползал, звеня цепью, под дождем и солнцем. Обросший, грязный, в тряпье и экскрементах. Но не умирал.
Он ворочал обожженным языком, но его собственные слова оставались в нем же. Он бился головой, как хотели, как говорили, кусал себя и рвал волосы.
Но не умирал.
Ночью в голове у Ференца яснело, и он забывался сном, в котором Яся улыбалась ему, прежде чем рассыпаться пеплом.
Потей приходил к нему после обеда и, присев на безопасном расстоянии, спрашивал:
– Ты почему не умираешь, гнида? Или наши слова недостаточно темные? Или ты вообще оглох, гнусь?
Ференц, идиот, мразь, безмозглый, улыбался, показывая огарок языка.
Он и сам не знал почему. Он спрашивал у звезд – те молчали. Спрашивал у Яси – она чернела: «Глупенький».
Слова бродили в Ференце, горькие и светлые, жаждущие мщения и правды, пока однажды он не понял: нет для него слов, что убивают.
Все слова – свет. А свет – жизнь.
И прямо посреди очередных завываний («Ференц Гнутый! Стань прахом!»), он встал, словом переплавил цепь и мимо окосевших селян направился на северо-запад.
Свет его бил до неба.
Алексей Провоторов
Эффект дефекта
Станция подземки была заброшена, стенки тоннеля заплели корни; рельсы тускнели и уходили в темноту, словно в никуда, терялись под слоем темных листьев, которые намело за многие годы через сорванные двери наверху. Казалось, если пойти по рельсам вперед, то навсегда потеряешься в каком-нибудь другом мире.
Впрочем, путь вверх по лестнице обещал почти то же самое. Эти края сильно отличались от города.
Листья лежали на ступенях, на плитах пола, и на многолетних слоях светлела россыпь свежего листопада. А может, это и правда падал сверху лунный или еще какой свет.
Было холодно и сыро; каменный свод тоннеля покрывала изморозь, и рельсы казались от нее матовыми. На стенах чернели замшелые полосы – весной здесь высоко поднималась талая вода. Но она так и не вымыла запах креозота. Запах гари тоже никуда не ушел; впрочем, он был слабым и почти незаметным – еще один призрак этого места, не более.
Звери спускались сюда, как к себе домой, и не все следы можно было узнать. Змеи водились здесь в изобилии. Часто они сползались на лестницу, иногда забирались на старые, позеленевшие медные люстры.
Но сейчас стояла осень, и змеи уже спали. Свет фонаря за спинами двух мужчин не мог их потревожить. Впрочем, большая часть лучей света упиралась в плащи и широкополые шляпы, не достигая ни перрона, ни подножия лестницы. Холодные непрозрачные тени валились вперед. Но сверху от невидимого входа все же падал какой-то свет, и он становился тем заметнее, чем больше глаза стоящих в тоннеле привыкали к темноте.