— Если такое произойдет, государь, я безропотно приму кару. — Ракоци запустил руку в рукав и извлек из него небольшую коробочку, обитую шелком.
— Нет. Нет. — Иван отшатнулся. — Я не возьму ее, венгр. Я ведаю, ты искусен во многом, а потому открой ее сам. И поднеси прямо к лицу, дабы вдохнуть ядовитые испарения или принять в свою плоть смертоносное жало. — Он поджал губы и выкинул вперед руку, как полководец, двигающий в атаку войска.
— Да, государь, — сказал Ракоци кротко, склоняясь к укладке. Откинув блестящую крышку, он поднял глаза. — Ну вот, никто меня не ужалил, я совершенно спокойно дышу. В этой коробке находится лишь аметист, темный, как вино Венгрии, и столь же великолепный. — Он покосился на камень. Тот и впрямь был хорош. Лучший из девяти, вынутых этим утром из атанора, он тихо сиял изнутри, словно капля росы ранним утром. — Прими этот дар, великий властитель, от своего собрата польского короля в знак его неизбывного к тебе уважения.
С явным опасением Иван взял укладку и провел пальцем по ее ребрам, словно бы проверяя, нет ли в них скрытых лезвий, затем заглянул внутрь. Опустошенное страданиями лицо его вдруг исказилось, а из горла вырвался хриплый крик.
В казначейскую с грохотом впрыгнули стражники.
— Батюшка! — вскричали они, стуча по полу древками пик.
— Пошли прочь! — грозно рыкнул Иван, не отрывая взгляда от аметиста.
Старший стражник склонился к лежащему на полу Годунову.
— Боярин, как быть?
— Уходите, — ответил тот, резко дернув плечом. — И побыстрее.
Стражник выпрямился, негромко рявкнул на подчиненных, и они тут же покинули казначейскую, не преминув при том выразительно хлопнуть дверьми.
Иван, не обратив на то никакого внимания, вынул самоцвет из коробочки и с восторгом в глазах принялся над ним ворковать. «Богородице, Дево, радуйся, Господь с тобой, яви нам свою великую милость», — тихо пел царь, лаская взором и пальцами камень.
— Это душа женщины, — забормотал он, обрывая псалом. — Да, да, я это вижу. В нем свет и тьма, а еще нежность, какую мужчине дано постигнуть разве что в раннем детстве своем. Это сама чистота, а в ней — тайна и грех. Сей самоцвет достоин того, чтобы украсить мою корону. — Он поцеловал камень, затем лизнул его раз, другой — и застыл, погрузившись в раздумье.
Ракоци тоже не шевелился, боясь потревожить царя, а тот с тихим стоном вскинул глаза к потолку и закружился по казначейской, странно дергаясь и подскакивая, словно пол под его ногами был усыпан незримыми нечистотами. Аметист выпал из его рук, но Иван не обратил на это внимания. Он танцевал старательно, сосредоточенно, ни на кого не глядя и, похоже, совсем позабыв, что в помещении находится кто-то еще.
Внезапно двери со стуком раскрылись, и на пороге воздвигся Никита Романов. Перекрестившись на иконы, он столь проворно пал ниц, что вилка и ложка, спрятанные в кушаке, жалобно звякнули.
— Батюшка, ныне вся Москва неустанно молится о твоем здравии. Все соборы и церкви окрест переполнены, то же, я чаю, деется и по всей нашей необъятной Руси. — К концу фразы боярин слегка задохнулся, но цели достиг, ибо Иван взглянул на него.
— Ты усерден, вельми усерден, Никита Романович. Вижу, ты сумеешь внушить царевичу, как должно вершить государственные дела.
Дородный Никита, не получив дозволения встать, ударил лбом об пол.
— Надеюсь, батюшка, Господь меня вдохновит.
— Да, да, — закивал согласно Иван, потом пожаловался: — Ожидание истомило меня. Но колдуны, видимо, правы. Если же нет, я велю их выпороть и бросить живьем на съедение голодным волкам. — В глазах его вдруг вспыхнула ярость. — Каждый умышляющий против меня пострадает. Пусть мне сейчас больно, но им будет больнее. В десять раз! В тысячу раз! Я взыщу с каждой семьи, я выдерну с корнем все ядовитые злаки. — Он покачнулся, затем обхватил руками голову и зарыдал.
Борис вскочил на ноги.
— Батюшка, ради Господа нашего позволь я тебе помогу.
Иван гневно отмахнулся рукой.
— Где Ярослав? Приведите ко мне Ярослава!
Никита тихо выругался, прижимая бороду к полу.
Борис замер на месте.
— Ох, батюшка, или ты все забыл? Ярослава нет, он упал с большой лестницы в Грановитой палате, а затем уснул и боле уже не вставал. Он и умер во сне, безмятежно и благостно, вверившись смерти, как вверяется рукам материнским дитя. — Царедворец умолк, ожидая очередной вспышки гнева, но ее не последовало.
— Ярослав умер? — спросил еле слышно Иван и вопросительно посмотрел на Никиту.
— Да, батюшка, — сказал с придыханием тот.
Иван повернулся к Борису.
— Кто убил его? Не молчи, отвечай! Я тут же велю подпалить ему волосы и распустить на полосы кожу. — В уголках губ царя запузырилась пена, а глаза словно остекленели и утратили цвет.
— Молчи, Борис, — шепнул с пола Никита. — От него всего можно ждать.
— Ярослав сам упал, батюшка, — с несчастным видом сказал Годунов. — Его не убили. Это был случай, беда. — Он и без подсказки Никиты не решился бы напомнить Ивану, что тот сам толкнул в спину замешкавшегося скопца.
— Он не мог упасть. Я поддержал бы его, — бормотал мрачно Иван. — Должно быть, ему помогли, не иначе.
— Он оступился, — спокойно, но твердо ответил Борис. — И покатился вниз. Пересчитал все ступени.
— Это так, государь, — подтвердил тихо Ракоци. — Ярослав упал, и спасти его было уже невозможно.
— Ярослав мертв, — жалобно произнес Иван, кулаки его то сжимались, то разжимались.
— Господь да смилуется над ним, — отозвались одновременно оба боярина. Борис перекрестился, Никита, не имевший возможности это сделать, просто воздел глаза к потолку.
Наконец Иван знаком велел ему встать и кивком дал понять Ракоци, что тот тоже может подняться, а сам опять пошел к груде шкатулок и сундучков, содержимое которых было по большей части рассыпано по полу.
— Слишком много смертей, — произнес он почти будничным тоном. — Слишком много смертей.
— Разделяю твое горе, батюшка, и скорблю, — отозвался Борис, приближаясь к Ивану. — Отведи свою душу на мне, если хочешь развеять кручину. Отдай мне любой, какой пожелаешь, приказ — и я его беспрекословно исполню.
Это был рискованный ход. Царь, находясь во взвинченном состоянии, мог приказать Годунову убить себя, или собственную жену, или детей, и Ракоци попытался смягчить ситуацию. Оттесняя боярина в сторону, он сказал:
— Подобная преданность редко встречается, государь. И заслуживает поощрения, а не порицания.
— В твоих словах есть зерно истины, венгр, — сказал Иван, поразмыслив. Грязный лоб его покрывала испарина, дышал он с трудом и время от времени вскидывал к глазам руку, словно бы заслоняясь ею от света. — Преданных людей мало. Гораздо больше тех, что противятся воле своих попечителей, хотя те… — Царь вдруг умолк и схватился за голову, лицо его перекосилось от муки.
— Батюшка, — произнес Борис с состраданием.
Иван вновь отмахнулся.
— Сыграем-ка в шахматы! — заявил неожиданно он. — Именно так, шахматы развлекут нас. Твой ход будет первым, слышишь, Борис? Я дам тебе послабление. А ты, — он с живостью повернулся к Никите, — сбегай к челяди и прикажи принести шахматный стол.
— Как повелишь, батюшка, — сказал тот и, глубоко поклонившись, попятился к двери.
— Шахматы, — повторил Иван с видимым удовольствием. — Замечательная игра. Она расстроит дьявольские козни шаманов. — Он покачался на пятках. — Эти шаманы большие плуты. Все нехристи большие плуты. И греховодники, как, впрочем, и добрая половина всех христиан. Только Бог знает правду. — Царь быстро побежал к дальней стене, потом резко повернулся. — А посему их слова для меня пустой звук. — Сказав это, он нечаянно пнул ногой аметист, едва различимый в сумраке казначейской, и, издав мучительный стон, наклонился, чтобы подобрать его с пола.
— Батюшка, — пробормотал вновь Борис, но предпочел остаться на месте.
Иван зажал камень в ладонях, заботливо, будто бы огонек на ветру.
— Это женское сердце, а я причинил ему муки, — сказал растроганно он. — Как причинял их когда-то моей Анастасии. — Вспомнив о своей первой жене, царь пригорюнился, затем лицо его просветлело. — Вскоре я снова увижусь с ней, если Господь смилуется надо мною. Ах, Анастасия-Анастасия, не было на Руси никого благочестивее тебя. И через образ твой, что я зрю в этом камне, Владыка Небесный вновь напоминает мне о моей вине.