— На все? — Он вгляделся в ее лицо, словно пытаясь понять, так ли это на деле. — Хорошо. И все же, если вам что-то покажется неприятным, дайте мне знак — и я сразу же вас отпущу.
— Да, — сдавленно пискнула Ксения, сглатывая комок, подкатившийся к горлу. — Я дам вам знать, — кашлянув, заявила она, приготовляясь к бурной и грубой атаке.
Ее не последовало. Ракоци лишь подался вперед и осторожно распустил завязки ее сорочки. Ткань, тонкая, как паутинка потекла с белых плеч, позволив ему поцеловать обнажившуюся ключицу; миг, еще миг — и руки его, отыскав ее груди, чуть придержали их в полураскрытых ладонях. Оставшись в одних коротких чулочках и войлочных обиходных туфлях, Ксения ощутила себя совсем беззащитной.
— Вы — само совершенство, — прошептал он, любуясь ее наготой. — Не стыдитесь меня, я ведь ваш муж. Мы не должны стесняться друг друга.
Ей захотелось броситься прочь, но легкий зуд в набухших сосках все нарастал, расходясь волнами по всему телу. «Нечего беспокоиться, пока я стою на ногах, — уверяла она себя, содрогаясь. — Нечего беспокоиться, я всегда могу вырваться, убежать. Пусть он насытится, пусть получит свое — я потерплю, от меня не убудет».
Между тем узкие твердые пальцы его уже дерзко пощипывали ее ягодицы. Поцелуем он раскрыл ее губы, не давая дышать. Второй поцелуй оказался необыкновенно долгим он длился и длился…
Его ласки становились все более жгучими, пьяня как вино и одаряя Ксению вихрем дотоле неведомых ощущений. Призрачный свет масляных ламп золотил ее кожу, но не мог скрыть лихорадочного румянца, разгорающегося на пылающих от сладостной пытки щеках, и она с возрастающим изумлением сознавала, насколько была глупа, принимая ранее за завершение путешествия то, что сейчас оборачивалось всего лишь его началом. Каждый нажим жестких пальцев будил в ней каскады восхитительных откликов, раздувая искры мучительного томления, какие, казалось, были грубо растоптаны и навечно угасли в ней многие годы назад.
Ракоци чувствовал этот трепет и, преклоняя колени, покрывал несметным числом поцелуев нежную кожу округлого живота, спускаясь к солоноватым и терпко пахнущим морем лепесткам ее лона. Ксения, жалобно вскрикнув, вцепилась в его волосы и затряслась в исступленных конвульсиях, отзывавшихся взрывами острого наслаждения в самых дальних и потаенных глубинах ее существа.
Опускаясь в полном изнеможении на груду овечьих шкур, она неотрывно смотрела на него, потом прошептала:
— Как вы… как вам… откуда вы знали? — По ее лицу неудержимым потоком струились слезы.
— Я знаю вас. — Он прилег рядом.
— Но… — Она прикоснулась пальцем к уголку его рта. — При этом вы сами ведь не…
— Нет, — откликнулся он, улыбаясь одними глазами. — Но это не страшно. У нас еще все впереди.
Она приподнялась на локте.
— Разве это возможно?
— Если вы пожелаете, — прошептал Ракоци, вновь легким танцем прикосновений бередя ее увлажненное лоно и возжигая в нем темный огонь вожделения. Через какое-то время Ксения застонала, потом громко вскрикнула, торжествуя победу, а он приник губами к ее шее. Оба затихли и позволили охватившему их упоению перейти в умиротворяющий, продолжительный сон.
* * *Письмо Бенедикта Лавелла к Ференцу Ракоци, написанное по-английски.
«Граф! Я весьма рад приветствовать вас! Позвольте мне, в соответствии с указанием моего патрона — сэра Джерома Горсея, незамедлительно вам сообщить, что ваше появление на борту любого английского судна в любой день будет встречено с той же степенью одобрения, с какой ранее принимались все ваши грузы. Торговые соглашения, заключенные нами здесь с вашей помощью, выгодны нашим купцам, морякам, а значит, и ее величеству королеве, и посему Англия перед вами в долгу.
Сэр Джером также просил, чтобы, я уведомил вас о некоторых событиях, произошедших в английском посольстве в течение последней недели. Мы с великим прискорбием обнаружили, что как Никита Романов, так и Василий Шуйский не постеснялись подкупить часть нашей прислуги, чтобы знать обо всем, что у нас творится. Дальше — больше. Нам стало ведомо, что такие шпионы внедрены и к полякам, и к немцам и что их деятельность отнюдь не направлена к пользе русского государя и подвластного ему государства, но призвана блюсти интересы этих лукавых и себялюбивых князей, находящихся в постоянной вражде как между собой, так и с Годуновым.
Вы ведь в дружбе с ним, граф, и я боюсь, как бы это в дальнейшем вам не повредило. Враги Годунова не решаются затронуть его, однако что может им помешать выместить гнев свой на вас, особенно при поддержке главы польской миссии, которому ваше падение доставит лишь радость? Мы со своей стороны отнюдь не желали бы стать свидетелями подобной расправы и потому готовы оказать вам любую посильную помощь, памятуя одновременно о том, что и сами начинаем чувствовать себя в этой стране неуютно. Раз московская знать дерзновенно пытается втянуть в свои смуты подданных иных стран, значит, никто из нас не может чувствовать себя тут в безопасности, о чем мне хотелось бы с вами детально поговорить, но… бумаге всего не доверишь.
А посему для обсуждения некоторых наболевших и неотложных вопросов я смиренно прошу вас принять меня в вашем доме… скажем, завтра или послезавтра — к полудню. Если вам почему-либо это представится неудобным, назначьте через вашего Роджера время и место.
Засим остаюсь в приятном предвкушении встречи и молю Господа хранить вас в эти трудные времена.
Бенедикт Лавелл. Английское посольство. Москва. 22 апреля, год Господень 1585».
ГЛАВА 4
— Опять ты суешься не туда, куда надо, — проворчал недовольно Василий, как только они с Анастасием вступили в его покои. — Скажи, что мне сделать, чтобы унять твою прыть? — Он впился ногтями в свою бороду, накручивая на пальцы ее завитки.
Улыбочка Анастасия была безмятежной.
— Верить мне, Василий Андреевич, — вот и вся недолга.
— Рад бы, но веры тебе уже нет. Ты слишком себя запятнал.
— И чем же? — вкрадчиво осведомился Анастасий, не выказывая ни малейшего беспокойства. — Неужто кто-то оговорил меня, брат?
— Это не оговор. Некий грек поминал тебя на дознании. — Василий тяжело опустился в просевшее под ним кресло. — Теперь ему грозит нищенство, если не гибель.
— И кто же этот несчастный? — поинтересовался Анастасий, с беспечным видом устраиваясь на широкой скамье.
— Я сказал уже. Грек Ставрос Никодемиос. Знакомо тебе это имя? — Василий ханжески вскинул глаза к потолку. — Его били по пяткам дубинками с железными наконечниками, ибо думали, будто он монгольский шпион. Бедняга упрямился, но все же заговорил. Боюсь, ему уже никогда не встать на ноги. — Он кивком указал на икону Владимира Пермского, отрубленные ноги которого окружало сияние. — Можешь помолиться сему святому об исцелении своего незадачливого знакомца.
— Человек, которого бьют по пяткам дубинками с железными наконечниками, испытывает жесточайшие муки. Несомненно, он был доведен до безумия и городил что попало, лишь бы скорее избавиться от страданий. Подумай-ка, можно ли верить ему? — Лицо Анастасия вновь осветилось приятной улыбкой; он ронял слова с такой легкостью, словно они обсуждали новые цены на хлеб.
Василий, однако, остался неколебим.
— Этот человек шпионил у нас в пользу иерусалимского патриарха. И заявил, что ты его поощрял.
Анастасий пожал плечами.
— Разумеется, мне жаль этого бедолагу, но я встречался с ним лишь однажды — два года назад. Он пришел ко мне в дом, я принял его и, как только понял, чего ему надобно, тут же выставил за порог с запрещением когда-либо ко мне приближаться. Спроси моих домочадцев, если ты уже к ним не подъехал. Они тебе все подтвердят. А я с этим греком более не видался и не имею ни малейшего представления, где он обретался с тех пор.
— Отец Илья действительно сообщил мне, что грек Никодемиос тебя посещал. — Василий огладил бороду и покосился на брата. — Он, кстати, слышал ваш разговор.
— Не выдумывай, брат. Отец Илья очень набожен и все свое время посвящает молитвам. К тому же его покои удалены от моих, а незнакомцев он вообще сторонится. Что говорят мои остальные нахлебники? Беседовал ли ты с ними? — Анастасий продолжал улыбаться, хотя теперь ему это давалось с великим трудом, что, впрочем, внешне было ничуть не заметно. — Правда, после смерти Галины все в доме словно попрятались. Так что компанию со мной водит лишь Петр Григорьевич Смольников… ну и отец Илья также. Первый слеп, а второй, как я уже говорил, глух ко всему мирскому.