Выбрать главу

Ирина Василькова

ТЁМНЫЙ АКВАЛАНГИСТ

Стансы к Лидии

1
Улетели на юг продавцы арбузов. На зернистом асфальте твердеет вода. Грузит осень в свой проржавелый кузов чешуйки золота, увозя в никуда. Дым поднимет голову — золотой половой отлетит зола, к небу тронется тёплый ток. Может, там и встретимся — в жизни новой, ты — дубовый, и я — кленовый листок.
2
По бульварам Варны каштаны дробно катятся, препятствия огибая дугой. Подбирая, оглядываюсь — неудобно! — но напихиваю и в один карман, и в другой. Окатыши неба, сокровища за полушку, блестят под ногами, абсолютного смысла полны. Я их дома потом положу под подушку — ух, какие воздушные увижу сны!
3
Не поют дифирамбов траве газонной — то и дело стригут, за упрямство коря. Но померкли бы вмиг без такого фона, розы, терпевшие до конца октября. Железный ветер, прикидываясь влюблённым, к последней ластится — но что у него на уме? Тянусь в высоту, волнуясь стрелкой зелёной, — газонокосилки уже убрали к зиме.
4
Просроченным поэтессам живётся плохо — перебродил кураж, заиндевела звезда. Как пёрышки из крыла, их роняет эпоха невесомым десантом на гладь пруда. Варшавской осенью в королевском парке седые лебеди крошки берут из рук. Вода холодна — но, сияя, синеет ярко. Плыву и радуюсь — сколько света вокруг!

* * *

Татьяне Федоренко

Глушь, безлюдье. Цветы луговые — в пояс. По низинам таволга стелет медовый дым. Далеко за холмами неслышно проходит поезд — звук дрожит на пределе, почти что неуловим. Словно в юности дальней — рюкзак выпрямляет плечи и на каждый шаг отзывается плоть земли. Я за целый день по пути никого не встречу, потому что люди отсюда уже ушли. Чем их всех сманили — какой золотой химерой, небывалой верой в невиданно ясный день? Веселит меня цвет любой — но не этот серый, цвет осевших срубов, брошенных деревень… Что хлестало им спину — ветер попутный свежий или чёрный смерч всю злобу вложил в порыв? Вижу вместо них брод лосиный и след медвежий. Это времени край. Последний предел. Обрыв. Здесь оно осыпается с шорохом — прахом, пылью, лишь одна крапива тянется в высоту, и пустые деревни сложили серые крылья, как ночные бабочки, слепнущие на свету.

* * *

Смерть, голубая девочка, что ты шляешься перед нами, не таясь, выглядываешь, попадаешься на глаза? Твоя туника вышита рунными письменами, шуршит в её складках высохшая стрекоза. Героиня Пикассо, твоя грация угловатая кого хочешь растрогает, античность уже не в счёт. Городские сугробы оплыли размокшей ватою, позолоту рождественскую промозглый дождик сечёт. Встанешь на след? Да полно, не на меня охотишься, наши шашни для вечности — вроде лесбийских роз. Брось, стервозная скромница, тебе не этого хочется, тогда чего же? И вздрагиваю, зная ответ на вопрос. Тебе бы с юными мальчиками игры вести лукавые, виртуальной гибельной нежностью подсаживать на иглу. Вон их сколько, обманутых, лежащих в полях кровавых, а сколько ещё, зачарованных, летящих в мокрую мглу. Зачем я с тобой, бесстыдница, пустую веду беседу? Отклоню ли стрелу Эрота, пущенную в белый свет? …А пока я тут разговаривала, вчера погиб у соседа единственный сын, мальчишка семнадцати лет.

* * *

В полдневный жар в долине Дагестана, прикинувшись змеюгой исполинским, инопланетным голливудским монстром, мой смрадный страх разлёгся на песке. Как важные погоны генералов, блестели жирным золотом рифлёным его средневековые бока. Нет, не бесплотной аурой, фантомом — приснившийся, он был меня реальней, телесней и плотней, чем звёздный карлик, — так тяжко он дорогу прогибал, пробившую насквозь Чечню, Валгаллу, и в этих неэвклидовых пространствах нацеленную не скажу куда… Овечий страх сочился по уступам, пастуший страх побрякивал в котомке, а мой, дивясь уступкам матерей, всё матерел, и головой вертя, жрал мимо пролетающие пули, как маленьких птенцов бритоголовых, пока ещё не выросших в солдат. Его зрачок, сухой и вертикальный, и жгучий, как порез, залитый йодом, он ждал меня, он гнал меня во сне, чтобы размазать танковой колонной, чтобы в песок втоптать меня такую — разъятый ум, отравленное сердце и мальчики кровавые в глазах…