Ирина Василькова
ТЁМНЫЙ АКВАЛАНГИСТ
Стансы к Лидии
1
Улетели на юг продавцы арбузов.
На зернистом асфальте твердеет вода.
Грузит осень в свой проржавелый кузов
чешуйки золота, увозя в никуда.
Дым поднимет голову —
золотой половой
отлетит зола, к небу тронется
тёплый ток.
Может, там и встретимся —
в жизни новой,
ты — дубовый, и я — кленовый листок.
2
По бульварам Варны каштаны дробно
катятся, препятствия огибая дугой.
Подбирая, оглядываюсь — неудобно! —
но напихиваю и в один карман,
и в другой.
Окатыши неба, сокровища за полушку,
блестят под ногами,
абсолютного смысла полны.
Я их дома потом положу под подушку —
ух, какие воздушные увижу сны!
3
Не поют дифирамбов траве газонной —
то и дело стригут, за упрямство коря.
Но померкли бы вмиг без такого фона,
розы, терпевшие до конца октября.
Железный ветер,
прикидываясь влюблённым,
к последней ластится —
но что у него на уме?
Тянусь в высоту,
волнуясь стрелкой зелёной, —
газонокосилки уже убрали к зиме.
4
Просроченным поэтессам
живётся плохо —
перебродил кураж, заиндевела звезда.
Как пёрышки из крыла, их роняет эпоха
невесомым десантом на гладь пруда.
Варшавской осенью в королевском парке
седые лебеди крошки берут из рук.
Вода холодна — но, сияя, синеет ярко.
Плыву и радуюсь —
сколько света вокруг!
* * *
Татьяне Федоренко
Глушь, безлюдье. Цветы луговые — в пояс.
По низинам таволга стелет медовый дым.
Далеко за холмами неслышно проходит поезд —
звук дрожит на пределе, почти что неуловим.
Словно в юности дальней — рюкзак выпрямляет плечи
и на каждый шаг отзывается плоть земли.
Я за целый день по пути никого не встречу,
потому что люди отсюда уже ушли.
Чем их всех сманили — какой золотой химерой,
небывалой верой в невиданно ясный день?
Веселит меня цвет любой — но не этот серый,
цвет осевших срубов, брошенных деревень…
Что хлестало им спину — ветер попутный свежий
или чёрный смерч всю злобу вложил в порыв?
Вижу вместо них брод лосиный и след медвежий.
Это времени край. Последний предел. Обрыв.
Здесь оно осыпается с шорохом — прахом, пылью,
лишь одна крапива тянется в высоту,
и пустые деревни сложили серые крылья,
как ночные бабочки, слепнущие на свету.
* * *
Смерть, голубая девочка, что ты шляешься перед нами,
не таясь, выглядываешь, попадаешься на глаза?
Твоя туника вышита рунными письменами,
шуршит в её складках высохшая стрекоза.
Героиня Пикассо, твоя грация угловатая
кого хочешь растрогает, античность уже не в счёт.
Городские сугробы оплыли размокшей ватою,
позолоту рождественскую промозглый дождик сечёт.
Встанешь на след? Да полно, не на меня охотишься,
наши шашни для вечности — вроде лесбийских роз.
Брось, стервозная скромница, тебе не этого хочется,
тогда чего же? И вздрагиваю, зная ответ на вопрос.
Тебе бы с юными мальчиками игры вести лукавые,
виртуальной гибельной нежностью подсаживать на иглу.
Вон их сколько, обманутых, лежащих в полях кровавых,
а сколько ещё, зачарованных, летящих в мокрую мглу.
Зачем я с тобой, бесстыдница, пустую веду беседу?
Отклоню ли стрелу Эрота, пущенную в белый свет?
…А пока я тут разговаривала, вчера погиб у соседа
единственный сын, мальчишка семнадцати лет.
* * *
В полдневный жар в долине Дагестана,
прикинувшись змеюгой исполинским,
инопланетным голливудским монстром,
мой смрадный страх разлёгся на песке.
Как важные погоны генералов,
блестели жирным золотом рифлёным
его средневековые бока.
Нет, не бесплотной аурой, фантомом —
приснившийся, он был меня реальней,
телесней и плотней,
чем звёздный карлик, —
так тяжко он дорогу прогибал,
пробившую насквозь Чечню, Валгаллу,
и в этих неэвклидовых пространствах
нацеленную не скажу куда…
Овечий страх сочился по уступам,
пастуший страх побрякивал в котомке,
а мой, дивясь уступкам матерей,
всё матерел, и головой вертя,
жрал мимо пролетающие пули,
как маленьких птенцов бритоголовых,
пока ещё не выросших в солдат.
Его зрачок, сухой и вертикальный,
и жгучий, как порез, залитый йодом,
он ждал меня, он гнал меня во сне,
чтобы размазать танковой колонной,
чтобы в песок втоптать меня такую —
разъятый ум, отравленное сердце
и мальчики кровавые в глазах…