* * *
Эта ветка высохла. Эта звезда остыла.
Эта влага вытекла, ибо сосуд разбит.
Бесконечность смотрит в глаза и заходит с тыла.
Значит, SOS не принят. Реаниматор спит.
Что ты чувствуешь, форма оплывшая, утекая
в мировой колодец с воронками чёрных дыр?
Все они — тупик? Или есть среди них такая,
что всосёт и выплюнет в наоборотный мир?
Кто мы там теперь — основатели или гости?
Ветка сделалась влагой. Сосудом стала вода.
Перемешаны вольной рукой игральные кости,
и скребёт когтями смерть по стеклу от злости,
а в стеклянной банке живая дрожит звезда.
* * *
Ирине Ермаковой
Если в стеклянный шарик глядишься долго,
опрокидываясь в глубину и меняясь в лице, —
там плавает размагниченная иголка
с Кащеевой смертью, мерцающей на конце.
Безумный компа’с, однополюсный провожатый,
цыганит, манит, гонит парус вперёд,
и рыжие листья летят отвязной регатой
туда, где чёрная ниагара время надвое рвёт.
Я вижу во сне сияние мокрых досок
палубных — ты идёшь на многоголосый звук,
только это не зов — это морок и отголосок
иных смертей, ловушка, Кащеев круг.
И, рванув сквозь время, да так, что дыхалке больно,
забегаю вперёд — и в падении, как любовь,
я беру твою жизнь, словно в детстве пас волейбольный
на костяшки пальцев, кожу сбивая в кровь, —
а она, рикошетом уйдя от чужой химеры,
пробивает навылет мрак и слепящий свет,
и, взмутив пузырьками ясность хрустальной сферы,
вылетает наружу и падает на паркет.
И поскольку мой прерванный сон розовеет снова,
я могла бы закончить так: и простёр крыла…
Но давай не будем — никакое земное слово
не расскажет тебе, в какой я бездне была.
* * *
Если земную жизнь разбить на квадраты
десятилетий — с дотошностью геометра, —
то именно в этом мы с тобой друг к другу прижаты —
толпой ли, волной ли, усилием встречного ветра.
Имя двоится — зеркало кармы, эхо астрала —
мы одной крови летучей, тысячи лет я тебя знаю.
Да и какая, в сущности, разница — что нас связало —
тень Пенелопы, ключей тарусских вода ледяная?
Мы брели по иным квадратам, чужим наречьям,
на сухих косогорах оскальзываясь друг за другом.
Соль на платьях. Пахнет Понтом и сыром овечьим.
Тропа сорвётся — квадрат обернётся кругом.
Празднуй радость так, чтоб никогда не прощаться,
в новом, пустом квадрате легко взлетая.
Жизнь до каких-то пор — казино, где ставят на счастье,
а после него — сквозящая проходная,
круг ожидания, предчувствие самолёта
(для небесного транспорта иного не вижу слова),
только имя твержу, как заклятье, над пультом пилота,
чтобы и Там ближе к тебе оказаться снова.
Как из шкуры змеиной, выпрастываясь из тела,
из сплошных несуразиц — биографии, гендера, пола,
с тобою рядом всё летела бы и летела —
вот оно — после — воздушная наша школа.
* * *
Лихорадка жизни, ты сводишь меня с ума!
И не то чтобы без толку, а всё-таки мимо смысла
едва светящегося, насколько позволит тьма,
пролетаю. Меня донимают числа,
буквы, заумный бред, лексическая шелуха,
благообразие формул, истерика, виртуальные сети.
Хищница, выедающая собственные потроха, —
как не тошно тебе, когда насмерть грызутся дети!
Подстрекаешь, разводишь в стороны: выбирай,
хочешь — вниз с колокольни, а хочешь — прорвёмся в князи?
Не хочу я ни с кем! Посему мне блазнится рай,
где ягнёнок со львом в геральдическом слит экстазе,
где шаманит прозаик в ритмическом полусне,
где воздушный поэт отвечает крепчайшей прозой.
Если бледной ладонью я кровь зажимала чужую — мне
никогда не выбрать меж Алой и Белой розой!
Дай на сельское кладбище от тебя улизнуть на миг —
и меж стёртых имён, затерянных в цепких травах,
я смертельной любовью повяжу и тех и других,
неделимых сверху на правых или неправых.