— Можно к тебе?
Впуская прибывших, Чарли держался с нарочитой небрежностью. Всем предлагались стулья, ящики из-под мыла; на худой конец можно было устроиться на корточках на ковре. И к тому времени, как настроят свои ноги к летнему песнопению сверчки и раздуют горло лягушки — певицы с зобом, готовясь огласить криками необъятную ночь, в комнату набивалось видимо-невидимо народу с низинных земель.
Вначале никто не произносил ни звука. В подобные вечера люди входили, рассаживались и первые полчаса старательно катали самокрутки. Делали в бурой бумаге ямку, аккуратно насыпали туда табак, собирали его в кучку, трамбовали. Так же они собирали в кучку, трамбовали и скатывали свои мысли, страхи и вопросы, приготовленные к вечеру. Это давало им время подумать. Заглянешь в глаза гостю, готовящему самокрутку, и видишь, как трудится за ними его мозг.
Это напоминало незамысловатые церковные собрания. Гости сидели на стульях, на корточках, опирались на оштукатуренные стены и по очереди с почтительным изумлением поднимали взгляд на полку, где стояла банка.
Никому не приходило в голову просто взять и уставиться. Это было бы дерзостью. Нет, они неспешно обводили глазами комнату, рассматривали все знакомые предметы, что попадали в поле зрения, и непроизвольно натыкались на банку.
И по чистой случайности, разумеется, взгляд надолго задерживался на том самом месте. В конце концов выходило так, что глаза всех присутствующих, как булавки в подушечке для булавок, смотрели в единый центр. Тишину ничто не нарушало, разве что кто-нибудь начнет громко обсасывать кукурузный початок. Или послышится на веранде топот босых детских ног. И раздастся иной раз женский крик: «А ну, ребятня, ступайте отсюда! Живо!» Хихиканье, негромкое как плеск воды, и снова топот: дети побежали пугать лягушек.
Чарли, разумеется, находился на переднем плане, в кресле-качалке, с клетчатой подушкой под тощим задом. Он неспешно раскачивался, наслаждаясь славой и востребованностью, какие полагались владельцу банки.
Что до Тиди, то она виднелась в глубине комнаты, в тесной, как серая гроздь винограда, группе женщин, ожидавших своих мужей.
По лицу Тиди можно было заподозрить, что она от зависти вот-вот сорвется на крик. Но она молчала и только следила, как мужчины, тяжело ступая, входят в гостиную, рассаживаются у ног Чарли и устремляют взгляд на эту граалеподобную штуку; никто не дождался из ее отвердевших, как недельный бетон, губ ни единого приветственного слова.
Выдержав подобающую паузу, кто-нибудь — хотя бы старый Дедуля Медноу с Крик-роуд — прочищал свое старое горло, щурясь, склонялся вперед, проводил иной раз языком по губам, и все замечали, как ходят ходуном его загрубелые пальцы.
Это был намек, что пора готовиться к разговору. Все настораживались. Устраивались основательней, как свиньи в теплой грязи после дождя.
Дедуля молча смотрел, облизывая губы длинным, как у ящерицы, языком, откидывался назад и произносил своим всегдашним высоким старческим тенором:
— Что бы это могло быть? И «он» это, или «она», или попросту — «оно»? Проснусь, бывало, среди ночи и ворочаюсь на маисовой рогоже: как там, думаю, эта банка поживает в темноте. И эта штуковина там плавает, тихая такая, белесая, вроде устрицы. А то, бывает, разбужу Мамулю, и мы думаем вместе…
Свои слова Дедуля подкреплял жестами дрожащих пальцев. Все следили за покачиванием его толстого большого пальца, волнообразными колебаниями других, с отросшими ногтями.
— …Вот лежим мы оба и думаем. Дрожим. Ночь жаркая, на деревьях испарина, мошек сморило духотой, а мы все равно дрожим и все ворочаемся, не можем уснуть…
Дедуля погружался в молчание, словно бы сказал достаточно и пришла пора кому-нибудь другому поведать о своем благоговейном недоумении.
Джук Мармер из Уиллоу-Сампа вытирал о коленки потные ладони и тихо произносил:
— Помню, был я еще сопливым мальчишкой. И была у нас кошка, которая все время приносила котят. Боже правый, что ни скок за ограду, то готов приплод. — Джук говорил мягко, благожелательно. — Так вот, обыкновенно мы котят раздавали, но в тот раз оказалось, все в округе уже получили в подарок по котенку, а то и двоих… И вот мама вынесла на заднюю веранду стеклянную банку в два галлона и наполнила до краев водой. Банка стояла на солнце, по воде пробегала рябь. Мама сказала: «Джук, давай топи котят!» Помню, стою я, котята мяучат, копошатся, слепые крошки, милые такие, беспомощные. Они только-только открывали глазки. Гляжу я на маму и говорю: «Нет, только не я! Сама топи!» Тут мама побелела и говорит, мол, хочешь не хочешь, это надо сделать, и кроме тебя некому. И ушла готовить курицу и мешать подливку. Я… подбираю одного… котишку. Держу. Он теплый. Мяучит. Мне захотелось убежать и никогда не возвращаться.