— Держись за нее, — посоветовал Парменион тихим голосом.
— Держусь. Я думал, что Александр и есть тот Золотой Ребенок. Но он тоже одержим Хаосом. Сколько еще есть миров, Парменион? Неужели фигура Темного Бога рыщет в каждом?
— Никогда не поддавайся отчаянию, — дал совет Спартанец. — Задумайся: ведь если ты прав, то возможно в большинстве этих миров Золотое Дитя уже явилось.
— Хорошая мысль, — согласился Хирон. — А теперь я должен покинуть тебя ненадолго. Вы здесь в безопасности — до поры. Но следи за морем. Филиппос использует все свои силы, чтобы отыскать Александра.
— А ты куда?
— Обратно в лес. Я нужен там.
***
Парменион обнаружил, что настроение чародея оказалось заразительно, его душа тоже омрачилась, и он стал бродить по гряде скал, окружавших пляж. Далеко внизу он увидел, как Аттал и Александр сидят на белом песке, занятые оживленной беседой, и он остановился понаблюдать за ними.
Мой сын, подумал он вдруг, и грусть припечатала его словно удар. Филота, Никки и Гектор были его сыновьями, однако его чувства к ним были прохладными. Но этот мальчик — золотой ребенок — был для него всем. От сожаления не будет толка, напомнил он себе, но эти слова, хоть и справедливые, его не успокаивали. Раскаяние за тот шаг продолжало жить в его личном Зале Стыда. В брачную ночь на Самофракии, когда Филипп ждал прибытия своей нареченной, Парменион предал его. Никаким другим словом случившееся назвать было нельзя. Пока Царь лежал в пьяном ступоре, это Парменион надел на себя церемониальный шлем, полностью скрывающий лицо, надел плащ Кадмилоса и вошел в озаренную факелами опочивальню, где Олимпиада возлежала в ожидании; это Парменион забрался в постель и сплел ее руки под собой; это Парменион почувствовал ее мягкие бедра у себя на боках…
— Довольно! — сказал он вслух, кода воспоминание принесло новое возбуждение. Это было каким-то двойным предательством, и он сам не мог толком понять этого. Его гордость и честолюбие заставили его поверить в то, что он никогда не предаст друга. Но он предал. Но что было хуже, так это что даже теперь, когда его сознание омрачал стыд за содеянное, тело его продолжало отвечать на воспоминание возбуждением, похотью и блаженством.
Вот почему он сносил гнев и случайные насмешки Филиппа. Чувство вины привязало его к Царю Македонии узами, которые были покрепче любовных, словно служа Филиппу он мог каким-то образом восстановить баланс, загладить вину.
— Никогда не загладишь, — прошептал он себе.
Олимпиада была так похожа на Дераю, стройная и красивая, ее рыже-золотые волосы так и сверкали в свете факелов. Она попыталась было снять шлем, жалуясь, что холодный металл колет ей лицо, но он прижимал ее руки к мягким одеялам и не отвечал на ее мольбы. Первую часть ночи она провела в Лесу Мистерий, вдыхая Священный Дым. Ее зрачки были неестественно расширены, и она потеряла сознание, пока он возлежал на ней. Это его не остановило.
Чувство вины пришло позднее, когда он прокрался назад в покои Филиппа, где Царь лежал голый на кушетке, забывшись пьяным сном. Сняв с себя шлем, Парменион посмотрел на человека, которому присягнул на верность, и вот тогда-то почувствовал острую боль раскаяния. Он одел не приходящего в сознание монарха в плащ и шлем и перенес Царя в опочивальню, положив его рядом с Олимпиадой.
Вернувшись в свои покои, он попытался оправдать свои действия. Госпожа Аида, во дворце которой гостили они, говорила Филиппу, что если он не осуществит брачную ночь в отведенное время, которое она назвала Священным Часом, то свадьба будет признана недействительной. Филипп на это только посмеялся. Видя красивую женщину, он всегда чувствовал желание и не видел смысла в таком предостережении. Однако, пока он ждал всю долгую ночь, он продолжал пить — несмотря на замечания Пармениона — кубок за кубком крепкое самофракийское вино. Устойчивость Филиппа к выпивке была притчей во языцех, и Парменион до сих пор удивлялся, насколько быстро Царь поддался ее воздействию в ту особую ночь.
Сначала Парменион отчаянно пытался растолкать Филиппа, но потом заглянул в опочивальню, где на широком ложе разметалась обнаженная Олимпиада. Он пытался убедить себя в том, что в первую очередь думал о Филиппе и о том, как будет уязвлена его гордость на утро, когда вся Самофракия узнает о его фиаско на брачном ложе. Но это была ложь. Это оправдание пришло потом, когда он лежал без сна, созерцая рассвет.
С тех пор он жил с постоянной болью, обоюдоострой как любой кинжал. Во-первых, он боялся, что правда однажды всплывет наружу, а во-вторых он был вынужден терпеть то, что у него на глазах его любимого сына растит другой.
— Надеюсь, ты размышляешь над планом нашего возвращения домой, — произнес Аттал, бесшумно подобравшийся к Спартанцу.
— Нет, — признался Парменион, — мои мысли были о других материях. Как водичка?
— Освежился немного. А где твой чародей?
— Скоро вернется. Ушел проверить, не нужна ли его помощь кентаврам.
Тут на гору вскарабкался Александр, хоть уступы подъемной тропы и были чересчур высоки для него. Он помахал Пармениону, как только его увидел, подошел и сел рядом. Спартанец, повинуясь инстинкту, приобнял мальчика рукой. Аттал ничего не сказал, но Парменион почувствовал на себе его взгляд.
— Мы должны добраться до Коринфского залива, — быстро проговорил Парменион, — а оттуда в Спарту. Остается только надеяться, что Аристотель отыщет путь к нам туда.
— Надеяться? — фыркнул Аттал. — Я бы предпочел что-нибудь посильнее надежды. Но почему Спарта? Почему бы нам не вернуться в Каменный Круг и подождать? Ведь туда он отправил нас. Он наверняка будет ждать нас там?
Парменион покачал головой. — Враги кругом — и они использовали колдовство, чтобы выследить Александра. Нам не выжить одним против них. Спарта еще держится. Там мы будем защищены. А Аристотель — маг; он отыщет нас.
— Ты меня не убедил. Почему бы не подождать тут? — возразил Аттал.
— Я бы этого хотел, но Хирон не совсем уверен, что здесь для нас безопасно. У Царя длинные руки; сила его велика. Что, начинаешь жалеть о своем решении сопровождать меня?
Аттал усмехнулся. — Я начал жалеть об этом с того самого момента, как мы выехали из Каменного Круга. Но я не сойду с пути, Спартанец.
— Я не сомневался.
— Смотрите! Корабль! — крикнул Александр, указывая на море, по которому величественно шла трирема, ее черный парус раздувался от ветра, а три ряда весел одновременно поднимались и опускались в сверкающую воду. Судно медленно поворачивалось, пока нос не стал смотреть точно на берег.
Корабль медленно приближался, и спутники наконец увидели около сотни вооруженных людей, собравшихся на верхней палубе.
— Как думаешь, это друзья? — спросил Аттал, когда корабль пристал к берегу, и воины начали сходить на песок.
— Это македоны, — сказал Александр, — и они пришли за мной.
— Ну так, стало быть, кто-то из них умрет, — тихо проговорил Аттал.
***
— Назад, во дворец, — скомандовал Парменион, подхватив Александра на руки и покидая край утеса. Далеко внизу солдаты-македоны начали долгий подъем по тропе со сверкающими на солнце копьями и мечами.
Парменион отбежал во дворцовые кухни, где он оставил нагрудник, шлем и меч. Взяв вооружение, он поднял Александра и быстро направился по широкой лестнице, перешагивая по две ступени за раз.
— А что, если те крылатые твари по-прежнему на той стороне? — спросил Аттал, когда они подошли к призрачной стене.
— Тогда мы умрем, — пробормотал Парменион, выхватывая меч и шагнув в пещеру Хирона. Она была пуста. Поставив Александра на землю, Спартанец подошел к выходу пещеры и осмотрел склон горы. Мертвый серый жеребец лежал там же, где упал, черные вороны пировали над его останками. Неподалеку от жеребца лежало не менее тридцати трупов Пожирателей, но на них вороны не зарились. Парменионова скакуна и след простыл.
— В лесу будет безопаснее, — сказал Аттал. Парменион кивнул, и троица пересекла открытый склон, без приключений достигнув убежища под сенью деревьев.
Лес был неестественно тих. Здесь не пели птицы, и ни единое дуновение ветра не колыхало сросшиеся наверху кроны деревьев. Тишина внушала беспокойство обоим воинам, но Александр был счастлив идти рядом со своим героем, держа Пармениона за руку. Они прошли глубже в чащу, не сходя с тропинки, которая сворачивала, поднималась и спускалась, пока не привела их к спрятанному в зарослях ручью, прохладная вода которого омывала белые камни.