За эти два дня жрица мало разговаривала с мечником, шла молча, а вечера проводила в беседах с Парменионом. Но на утро третьего дня Аттал отстал от основной группы шагов на тридцать.
— Очень медленно идешь, — сказала Дерая.
— Хочу поговорить с тобой, — сказал он ей.
— Почему? Кто я для тебя?
— Мне нужен… я хочу… совет.
Дерая пристально взглянула на него, подлетела, чтобы коснуться его души, ощущая бурные, сложные эмоции, бушующие в нем. — Чем могу помочь?
— Ты ясновидящая, правда?
— Да.
— И ты можешь провидеть будущее?
— Будущих много, Аттал; они сменяются день за днем. Скажи, что тебя заботит.
— Демон сказал, что позаботиться о том, чтобы мы с Парменионом оба были убиты. Он сказал правду?
Дерая посмотрела в озадаченное лицо мечника. — А что ты сделаешь, если я отвечу, что это так?
— Не знаю. Все мои враги, о которых известно, мертвы; это залог безопасности. Но он — сын единственного друга, что у меня есть. И я не могу… — Его голос притих. — Расскажешь мне о моем будущем?
— Нет, это было бы неразумно. Ты носишь в себе тяжелую злобу и ненависть, Аттал. И события из прошлого изувечили твою душу. Твоя любовь к Филиппу — единственное доброе чувство, что у тебя есть.
— Тогда скажи, будет ли мальчишка представлять опасность для меня?
Краткий миг она колебалась. — Дай свою руку, — наконец велела она. Он подчинился, дав левую, правая же покоилась на рукояти меча. Эмоции захлестнули ее — сильные, грубые и почти подавляющие. Она увидела, как его мать была убита его отцом, увидела, как молодой Аттал убил отца. Затем, в последующие годы, она видела, как мрачный молодой человек принес смерть многим, с помощью ножа ли, лука, меча или яда. Наконец она вздохнула и отпустила его руку.
— Ну? — настоял он.
— У тебя много врагов, — сказала она ему тихим и печальным голосом. — Тебя ненавидят почти все, кто тебе знаком. Поверь мне, убийца, сейчас принц — это меньшая опасность для тебя.
— Но он станет врагом, или нет?
— Если он выживет, — ответила она, следя за его взглядом. — Если хоть кто-то из нас выживет.
— Благодарю, — произнес он, прошел от нее вперед и зашагал дальше.
Той ночью, когда все спали, Дерая села с Парменионом на вершине холма и поведала Спартанцу о том, что было с Атталом.
— Думаешь, он попытается убить мальчика? — спросил тот.
— Не сейчас. Однако это мрачный, сломанный человек. В нем мало хорошего.
— Буду внимательно за ним следить. Но скажи, госпожа, почему Аристотель прислал тебя?
— Он посчитал, что я тебе помогу. Разве у меня не получилось?
— Конечно — но я не то хотел сказать. Почему он направил сюда именно тебя? Почему не кого-то другого?
— Мое общество так тебя гнетет? — вопросом ответила она, с нарастающим беспокойством.
— Вовсе нет. Ты как прохладный ветер в летнюю жару. Ты даруешь моей душе покой. Я не очень обходителен с женщинами, Фина. Я неловок и скуп на проявления чувств. — Он усмехнулся. — Пути вашего рода мне совершенно чужды.
— Ты говоришь о нас, как о потусторонних существах.
— Иногда я думаю, что вы такие и есть, — признался он. — Когда я был очень юн, то наблюдал, как бегает Дерая. Прятался на вершине холма и подсматривал за бегущими девицами. Их грация заставляла меня чувствовать себя нескладным и неуклюжим — и всё же от этих воспоминаний есть определенный проблеск света.
— Хорошо говорить о приятных воспоминаниях, — сказала она ему. — Это всё, что делает нашу жизнь лучше. Расскажи о своей семье.
— Я думал, ты хотела услышать приятные воспоминания, — проворчал он, отведя взгляд.
— Не любишь свою жену?
— Любить Федру? — ответил он и покачал головой. — Она вышла за меня лишь с одной целью… и я не хотел бы об этом говорить.
— Тогда не будем.
Вдруг он лукаво улыбнулся. — А зачем ты задала мне этот вопрос? Ты же ясновидящая, Фина; ты уже знаешь ответ. — Улыбка сошла, лицо его стало серьезным. — Ты знаешь все мои секреты?
Мысль о лжи мелькнула в ее голове, но она ее отбросила. — Да, — мягко проговорила она.
Он кивнул. — Я так и думал. Тогда ты знаешь, почему она за меня вышла.
— Чтобы избавиться от дара провидения, которого она не желала.
— И? — надавил он — его глаза, теперь холодные, застыли на ее взгляде.
— Потому что ее дар поведал ей, что тебе суждено зачать бога-царя, который станет править миром. Она хотела, чтобы этот мальчик оказался ее сыном.
— И теперь, — сказал Парменион печально, — она растит бедного Филоту, наполняя его разум мыслями о грядущей славе. Это опасная иллюзия — и я ничего не могу поделать, чтобы это остановить. Это цена, которую я должен заплатить за свою… измену?
— Ты не злой человек, — заговорила она, беря его за руку. — Не позволяй одной ошибке отравить твое чувство собственного достоинства.
— Всё было бы совсем иначе, Фина, если бы только мне и Дерае позволили сыграть свадьбу. Возможно, не было бы никаких богатств — но у нас был бы и дом, и дети. — Резко встав на ноги, он посмотрел на облитые лунным светом кроны деревьев. — Но мало толку в попытках переделать прошлое. Мы не поженились. Они ее погубили. Ну а я стал Парменионом, Гибелью Народов. И я могу с этим жить. Пойдем, вернемся в лагерь. Быть может, я хотя бы сегодня смогу поспать без сновидений.
***
На пятый день их пути дорога на юг замедлилась. Пожиратели разлетелись еще прошлой ночью и до сих пор не вернулись, и Горгон показался Пармениону озабоченным более обычного, то и дело прочесывая дорогу впереди, оставляя всех далеко за спиной. Бронт был необычно молчалив последние два дня, покидая спутников и сидя в одиночестве с опущенной на руки бычьей головой. И Аттал становился всё угрюмее, постоянно устремляя взор светлых глаз на Александра.
Парменион ощущал растущее напряжение. Лес тут был гуще, скудный свет проникал сквозь потолок из переплетенных ветвей, а воздух полнился запахом перегнивших растений. Но Спартанца настораживало не отсутствие света или загустевший воздух; в этом месте присутствовала аура зла, которая проникала в разум и охватывала душу ужасом.
Этой ночью, впервые за всё время пути, Парменион развел костер. Аттал и Фина сели у огня, и мечник стал задумчиво смотреть на пляшущее пламя. Бронт отошел дальше и сел, прислонясь спиной к широкому дубу, Парменион присоединился к нему.
— Тебе больно? — спросил Спартанец.
Бронт поднял голову. Тонкая струйка крови бежала из его правой ноздри.
— Мне необходимо… Превращение, — прошептал Бронт. — Но оно не может быть… совершено… в этом месте. Если мы не выйдем из этого леса в ближайшие два дня, то я умру.
— Ты знал, что так будет?
— Да.
— И всё-таки пошел с нами? Не знаю, что и сказать, Бронт.
Минотавр пожал плечами. — Искандер важнее всего прочего; он должен попасть к Гигантовым Вратам. Оставь меня, друг мой. Тяжело говорить через боль.
В этот момент вернулся Горгон, протискивая свою гигантскую тушу через заросли. Он пробежал через маленькую поляну и швырнул ногой землю прямо на костер, подняв искры, полетевшие на платье Фины.
— Что, во имя Аида, ты творишь? — всполошился Аттал.
— Погасить огни! — прошипел Горгон.
— Почему? Или это не твой лес? — ответил мечник. — Чего нам боятся?
— Всего, — ответил Горгон и подошел к Пармениону. — Македоны вошли в лес, — молвил он, сверкнув глазами. — Там больше тысячи воинов. Разбитых на пять отрядов. Два из них за нами, два на востоке и один впереди.
— Им известно, где мы?
— Полагаю, что так. Многие Пожиратели дезертировали от меня к Македонам. В этом лесу мало верности, Человек. Я правлю здесь только потому, что сильнейший, и корона моя в безопасности лишь до тех пор, пока меня страшатся. Но Пожиратели больше страшатся Филиппоса. И они правы, ибо сила его превосходит мою.
— Когда мы выйдем к морю?
— Через два дня — если будем идти быстро. Через три, если будем осторожны.
Парменион покачал головой. — Бронт не выживет через три дня.