На полпути он споткнулся, повалился вперед и разжал рукоять меча. Он тяжело ударился, скатился к подножию лестницы и врезался головой в основание статуи. Полуоглушенный, он попытался подняться. Его меч остался лежать на десять ступеней выше, но вернуть его не было возможности, ибо шестеро оставшихся убийц были почти перед ним.
Глянув вправо, он увидел тела двух часовых и кинулся к ним. Убийца набросился на него со спины, жилистая рука обхватила шею Царя, но Филипп пригнул голову, крутнулся на носках и бросил напавшего под ноги его подельникам. Плохо видя, Филипп побежал к упавшим стражникам, отчаянно стараясь дотянуться до их оружия. Метательный нож вонзился ему в ногу, но он проигнорировал боль и упал на тело стражника. У него едва хватило времени вытащить меч спящего, прежде чем убийцы снова настигли его. Перекатившись, он взметнул меч вверх, пронзая одного из них в пах. Нога в обуви ударила его по макушке, тут же нож вошел в его бедро. Прорычав боевой клич, Филипп поднялся на колени и бросился прямо на убийц. Меч выбили из его правой руки, но левой он ухватил душегуба за горло - тот сделал выпад в живот Царя, но клинок был остановлен нагрудником Филиппа. Пальцы Филиппа сомкнулись на шее убийцы, подобно железному капкану на гортани; тут меч вонзился ему в бок, как раз под нагрудник, и он закричал, ослабив хватку на горле злодея. Тот отступил назад, жадно глотая воздух. Кулак Филиппа врезался в подбородок другому, и на миг он получил сколько-то свободного пространства. Метнувшись влево, Царь побежал к открытому дверному проему - убийцы кинулись за ним, однако он достиг пустого помещения и захлопнул дверь, опустив засов.
Убийцы стали биться в дверь, и она сломалась, повиснув на петлях.
Раненый и безоружный, Филипп готовился умереть.
Но убийцы внезапно застыли, и Царь увидел, что их глаза расширились от страха и неожиданности. Один за другим они отступали от него, наконец развернулись и пустились бегом из покоев.
Филипп не мог поверить своей удаче. Тут прохладный ветер подул ему в шею, и он обернулся.
Дальняя стена замерцала, затем потемнела - и огромная, раздутая фигура выросла от пола до потолка. Появилась голова, громадная и деформированная, глаза без зрачков стали озирать комнату. Рот щетинился длинными клыками, загнутыми подобно саблям. Царь моргнул, не в состоянии поверить собственным глазам. Должно быть, кошмар, подумал он, однако боль в ноге и в боку была слишком реальна.
Прошептав проклятие, Филипп побежал к двери - но она тут же захлопнулась, и по ней затанцевали языки пламени. Он обернулся к монстру. У создания не было рук, но на их месте росли огромные змеи: головы размером с винные бочки, клыки длиной с мечи. Змеи издали режущее слух шипение и потянулись к Царю.
Отступая, Филипп наткнулся на тело головореза, которого оглушил кулаком, и, наклонившись, поднял его нож. Он казался ничтожным оружием против чудовища, выходящего из тени.
Создание наконец вышло полностью и стояло на своих покрытых шерстью ногах, головой упираясь в высокий потолок и не сводя глаз с человека. Руки-змеи метнулись вперед.
Оставшись без пути к отступлению, Царь пошел на врага.
***
Жеребец Пармениона, сивый Паксус, с трудом поспевал за Буцефалом, который без устали скакал впереди, и Спартанец не стал его понукать. Паксус был конем чистых кровей из той же породы, что Титан, производитель Буцефала, но между этими жеребцами была колоссальная разница. Хоть он и был быстрым, Паксус не мог похвастать невероятной скоростью или выносливостью вороного.
И все-таки Пармениону пришлось натянуть поводья, ибо Паксус отчаянно стремился бежать быстрее, чтобы угнаться за соперником. Генерал витал в мрачных мыслях, пока ехал позади Александра. Принц отпустил своих Доверенных, убедив тех в своей безопасности, и они - обескураженные и смущенные - уехали восвояси. Но Пармениона озаботило не их смущение. А Гефестион. Молодой офицер подъехал к ним с юга, тихо переговорил с Александром и направил своего скакуна на юго-запад. Он не заговорил с Парменионом и избегал взгляда генерала.
Пармениону стало больно, хоть он и не выдал этого лицом. Он удивился, когда не увидел Гефестиона за костром, и теперь узнал, что верность этого юноши теперь принадлежала не ему. Молодость всегда будет тянуться к молодости, подумал он, но боль осталась.