– Д-да!.. Она, знаешь ли, Лена, она – нехорошая женщина!.. Она балаганная актриса… Жидовка!..
– Фи!.. – И она отодвинулась от меня.
– Лена! Лена! Если б ты знала, как хороша она! Ты сама бы влюбилась в нее… Ты только представь себе…
– Ничего я не хочу представлять! – сказала она и быстро поднялась с дивана.
В это время из дальних комнат, зевая, выплыла Надежда Степановна.
– Вот вы где?! Который-то час? Пора самовар давать… Ефрем!
Через час мы пили чай, опять с приправой заграничных воспоминаний. Только Лена почти не вмешивалась в разговор. Раза два я поймал ее сосредоточенный взгляд, который вопросительно смотрел на меня. И каждый раз она со смущением отвертывалась.
Один раз она совершенно неожиданно и некстати обратилась в Надежде Степановне с вопросом:
– Мама! Не правда ли, все мужчины гадкие?..
– Вот тебе здравствуй! – засмеялась Надежда Степановна. – Отчего же все?
– Все, все! Они готовы тотчас же влюбиться… Только покажи им хорошенькую женщину… хоть бы эта женщина была балаганная актриса. Жидовка! Фи!..
– Это ты, что ли, влюбился? – обратилась она ко мне и посмотрела на меня полунасмешливо-полусерьезно.
– Д-да!.. Нет!.. То есть это один из моих близких… знакомых… – пробормотал я, наклонясь над стаканом чаю и чувствуя, как краска заливала мне щеки и уши, и шею.
XСIV
После чая я почти тотчас же распрощался, несмотря на все уговаривания Надежды Степановны остаться.
– Вера Михайловна придет, – говорила она, – и Аграфена Андреевна обещалась заехать. Мы засядем в бостончик, по маленькой. Чай, еще не разучился играть-то?..
Но я решительно отказался, отговариваясь делами.
– Какие такие у тебя дела?.. Так себе. Спать заляжешь или по амурной части будешь бегать.
– Нет! Нет! Право же, не могу.
– Ну! Бог с тобой. Завтра приходи обедать. – И она поцеловала, перекрестила меня и потрепала по щеке, прибавив со вздохом: – Сиротинка бедная!
В переднюю вышла провожать меня Лена.
– Лена! Ты не сердишься на меня?
– За что?
– За то, что я рассказал тебе о том, о чем не следовало рассказывать… тебе… такой чистой, невинной душе…
Она смотрела на меня вопросительно.
– Лена! Дай мне руку на прощанье.
Она протянула ручку и крепко пожала мою руку, но когда я хотел поцеловать эту ручку, то она быстро выдернула ее и убежала.
Я вернулся домой, полный тихого восторга и внутреннего трепетного благоговения перед этим детски-чистым сердцем. Я не смел сравнивать ее с Сарой. Это сравнение мне казалось оскорблением, кощунством. И ни одной нежной, любовной струнки к Саре не звучало теперь в моем сердце. Оно все было полно новой, восторженной и тихой любовью. И если кому-нибудь странен покажется этот крутой вольт-фас, это быстрое увлечение, то что же делать?! Такова была моя влюбчивая, страстная натура в 22 года моей жизни.
Я отворил окно и опустился на стул. Вдали за городом виднелись леса и луга. (Гостиница стояла на небольшом пригорке.) Солнце покрывало все своими теплыми, красноватыми тонами. Я мечтал о полной, довольной семейной жизни вдвоем, с милой Леной. И мне казалось, что выше, святее этого счастья нет и быть не может…
Вдруг резкий отрывистый звонок разогнал все мои мечты. Степан отворил. Вошла Сара, и я вдруг вспомнил все. Вспомнил вчерашнюю сцену и обещание Сары прийти сегодня и принести 20 тысяч.
Она была вся в черном, точно в трауре. Даже шляпка была черная. Лицо было необыкновенно бледно, как бы похудело, а заплаканные глаза смотрели злобно и угрюмо.
– Сара!.. Ты пришла! Это мило, благородно!..
И я бросился к ней, подставил стул, усадил; затем, войдя к Степану, в переднюю, приказал ему часа на два провалиться сквозь землю. Он сказал «слушаю-с!», быстро схватил шапку и исчез. Я запер за ним дверь, и мы остались вдвоем.
– Я принесла вам ваши деньги. Вот, сочтите! – И она подала мне толстую пачку изорванных и засаленных бумажек.
– Это после, – сказал я и сунул пачку в комод… – Главное – ты пришла ко мне!.. Что же ты не сбросишь мантильи и шляпы…
Она встала, и я снял с нее мантилью.
Я все еще был под тем добрым веянием, которое ограждало меня как щитом и делало чистым, целомудренным. Никакое волнение не закипало в крови, и нервы молчали. Но это продолжалось недолго и улетало в одно мгновение.
XCV
– Что же шляпу, Сара?! – напомнил я ей, когда она, сбросив мантилью, снова опустилась на стул. Она слегка нахмурилась, как бы колебалась, а потом быстро встала и, подойдя к простеночному зеркалу, начала снимать шляпу.