Выбрать главу

Ирка будто подкралась сзади.

— Кто не пришла? — переспросил Герман.

— Ну подружка его новая. Хотя подружкой назвать ее сложно. — Ирка поморщилась, предусмотрительно огляделась по сторонам и шепотом добавила: — Она вроде как старше его была. Намного.

Недобрым взглядом стреляла в их сторону женщина-истукан.

— А эта женщина в черном, с вуалью — мать его? — поинтересовался Герман.

— Да! Надежда Петровна, — шмыгнув носом, ответила студентка. По-видимому, холод пробрал не только Германа. Ирка ежилась и переминалась с ноги на ногу. Нос порозовел. Да и щеки сияли нездоровым румянцем. — Жалко ее пипец как!

— Тебе согреться надо бы. Беги туда, совсем заиндевела, — Герман указал на автобус, который привез всех вузовских гостей, — простудишься, чего доброго.

— Да ладно, ничо со мной не будет.

Минуту спустя Герман подошел к матери Олега. Не мог он смотреть со стороны на этот сгусток боли. Не мог уйти, ничего не сказав. Да, слова не утешат, не помогут и сына этой женщине не вернут. Но все же не по-людски как-то…

— Надежда Петровна, примите мои соболезнования, — начал он, — для нас всех это такая…

— Вы Герман Петрович? Его дипломный руководитель? — резко перебила она.

— Да, — ответил Герман.

Внезапный порыв ветра словно вырвал мысли, как листки бумаги, и развеял над одиноко-серыми памятниками. А возможно, это острый взгляд одурманенных горем глаз кольнул. Герман растерялся.

— Это все вы со своими статьями! — выпалила женщина. — Втянули мальчика во что-то, а теперь совести хватает сюда приходить, в глаза мне смотреть!

— К-куда втянул? — От неожиданности Герман начал заикаться. Он и припомнить не мог, когда еще случалась с ним подобная странность. — Я что-то не понимаю.

— Он еще не понимает, — голос женщины срывался, дрожал, — да это все статьи ваши. Олег сам не свой стал. Все твердил: «Мама, ты не представляешь, там тако-о-ое!» И ночами у компа все да у компа своего, не отрываясь.

Женщина всхлипывала, судорожно заглатывала воздух и говорила, словно не могла остановиться:

— Уж не знаю, чего вы ему дали, над чем таким работали, но только из-за вас это все. Не выдержал он.

— Я не понимаю, — растерянно твердил Герман.

Он и правда никак не мог взять в толк, что особенного было в статьях. Хотя где-то в глубине души неприятно елозила мысль-предчувствие, что недобрым веет от его работ.

— Он еще и остыть не успел, как эти стервятники пришли, вещи его перерыли, компьютер изъяли. — Последнее слово женщина уже пропищала. Рыдания душили ее. Не в силах сдерживаться, обезумевшая мать закрыла лицо руками и дала волю слезам.

То ли озноб, то ли испуг пробирал Германа до костей. Зуб на зуб не попадал, а мысли путались. Рядом с рыдающей матерью, у сырой могилы ее сына Герману хотелось просто убежать, спрятаться. Чувство вины овладевало сознанием, притупляя голос разума. В чем? За что? Не важно. Виноват!

— К-какие с-стервятники? К-кто изъял? — проговорил Герман, протягивая женщине платок.

— А я откуда знаю? — всхлипывала она. — Корочки показали какие-то, прошли и вынесли все. Не оставлять силы на обратный путь, да? Так, да, вы их учили?! Вот и не оставил!

Хрупкий и дрожащий, словно иссохший, с размытыми, изъеденными контурами лист, силуэт женщины отдалялся, а Герман стоял у свежего бугорка сырой земли и так много хотел спросить. Но разве ответит теперь молчаливый хозяин могилы?

«Упустил я что-то, проморгал…»

За большим столом в окружении знакомых и незнакомых людей, под бряканье посуды и всхлипы, молча жевалось одиночество. Одиночество со вкусом кутьи. Прилипало к зубам, приторно-сладкое, оно будто лишало воздуха. Хотелось вырваться наружу и дышать, жить. Но Германа не оставляло ощущение, что оплакивал он не только паренька.

— Герман Петрович, — окликнул кто-то в тот самый момент, когда Герман уже собрался незаметно покинуть университетскую столовую, — погоди. Давай выйдем на улицу, поговорим. Тут и правда душновато.

Степан Федорович нагнал его, наскоро пожал руку и повел к выходу. Лоб у завкафедрой блестел, покрытый испариной. И весь он был запыхавшийся, оборачивался то и дело, словно тайком пробрался в чужой дом и скрывается от посторонних глаз.

Герман ничего не ответил, молча пошел следом, лишь рукава натянул на кисти рук да туго зажал в кулаки.

— Похороны да поминки всегда дело такое, малоприятное, — начал Степан Федорович издалека. По нему было видно, что разговор он затеял вовсе не о поминках, да вот подойти к делу все никак не решался, мялся да взгляд отводил.