Герман машинально подписал бумаги, которые протянул ему Кравцов. Еще какие-то листки зажал в руках, убедительно кивал и даже что-то отвечал. И уже у порога опер вдруг спросил:
— А вы всегда дома так ходите?
Герман только сейчас обратил внимание, что не переоделся со вчерашнего дня.
— Да нет… — растерянно пробормотал он.
Кравцов пристально посмотрел на него, кивнул и развернулся к выходу.
Вернувшись в кабинет, Герман наступил на что-то твердое. Под ногами очутился перстень с тем самым жутким камнем. «Неужели он все-таки был здесь? — пронеслось в мыслях. — Кого я кромсал? Константина? Почему? Какое-то безумие. Это сон, это могло быть всего лишь сном, если бы не перстень…» Герман покрутил находку в руках и затем надел на палец, точно так же, как носил Константин. Массивное украшение пришлось впору и словно впечаталось в плоть, став единым с ней организмом. Герман почувствовал, как кольцо ожило и потоки энергии вихрем стали врываться через кончики пальцев по капиллярам, венам, подниматься вверх и растекаться по всему телу.
Все происходящее казалось иллюзией, и только смерть смотрела в глаза своим устрашающе реальным взглядом.
8 глава
Ускользающая реальность
Германа засасывал водоворот бесчисленных голосов. Но теперь они не диктовали ему, как раньше, не давили, ломая волю и дергая за невидимые ниточки. Сейчас он возвышался, чувствовал себя дирижером над бестелесным хором. Инородная сила текла по жилам, пред которой иные голоса умолкали, другие — начинали петь.
Скрипичным ключом он перелетал по нотным струнам, управляя бестелесным хором. Мановением руки он заставлял одну партию умолкнуть, а другой давал свободу. Он скользил по эфемерной материи, впитывал в себя тысячи голосов и чувствовал власть, безграничную и безусловную. Перед ним развернулся мир — непонятный, нематериальный, не подчиненный разуму. Мир, сотканный из импульсов, чувств, эмоций. Герман улавливал сотни различных наречий, диковинных говоров, непонятные символы всплывали и утопали в зыбкой материи. Словно огромное хранилище чьей-то памяти или накопленных знаний открылось перед ним и готово подчиниться, преподнести все тайны мира. Вот только понять и расшифровать эти тайны Герман не мог. И не хотел. Он не чувствовал такой потребности. Его существо уже растворилось в этом многообразии мыслей, он словно пропитался некоей субстанцией, врос в нее, стал частью целого. А разум? Зачем он нужен здесь? Он слишком земной, ограниченный и топорный инструмент, который пытается любое знание взять силой. Зачем нужна эта сила, когда ты сам — знание, когда знание вошло в тебя, минуя сознание?
Герман скользил по струнам бытия, наполнялся чем-то неземным, инородным. Еще немного, и все потеряет значение — Герман потеряет значение, границы сознания своего и общего размоются, растворятся и осядут нотками на тонких линеечках, устремленных в вечность.
Открыв глаза, Герман постепенно всплывал из омута на поверхность обыденной реальности. Он узнавал стены, спокойный бежевый цвет обоев, прямоугольник дверного проема. И вместе с его сознанием из мутных глубин загадочного хора вынырнула мысль о том, что пора бы на работу.
Натянув на себя серо-голубой джемпер и наспех накинув плащ, Герман вылетел из дома. Он старался ни о чем не думать. Не потому, что собирался с мыслями перед заседанием кафедры. Просто было страшно, безумно страшно. Воспоминания прошлой ночи вставали перед глазами кровавой картинкой, как постер к фильму ужасов. И если задержать на ней взгляд, то картинка оживала, перетекала в пространство сегодняшнего утра, связывала в мертвый узел смерть Константина и мутно-желтые ногти… Дальше Герман додумывать не решался — не хотел признаваться себе, не желал даже допускать и одной сотой процента вероятности, что это он, что это может быть ОН — убийца…
Но одно Герман решил точно — надо выяснить, что там произошло. И что с Мариной? Он не стал дожидаться, когда с ним свяжутся. Сам обзвонил все больницы, но безуспешно. Такой пациентки не поступало. Где она — он не знал. И эта неизвестность сводила с ума. Сегодня же, сразу после работы, он отправится туда, в дом Константина. В полиции, понятное дело, ничего не скажут. А вот соседи… Соседи могут многое знать.
Рассекая широкими шагами вузовский коридор, Герман не сразу заметил странное скопление людей у дверей заведующего кафедрой. Уже на подходе к методкабинету до него долетели обрывки фраз: «… мы не позволим… кто защитит наших детей?…» Посетители на студентов не походили. Ни трепетной надежды заполучить заветную подпись в зачетку, ни молодого озорства — «авось пронесет». Нечто иное читалось в глазах — страх, негодование, готовность тут же вцепиться кому-нибудь в волосы и затребовать справедливости. Вот только о какой справедливости идет речь, Герман понять не мог.