— Дарья Матвеевна, мы к вам ещё придём, — сказала Лиза. — Принесём плакаты-сказки, знаете? «Кот в сапогах», «Лиса и журавль» и про муху-цокотуху…
— А я сочиню новую считалку, — пообещал Юра.
— Правильно! — поддержала Галя. — Чтобы сразу и сочинил. Оперативно, по-пионерски.
— Эх, пионеры — милый народ… — вздохнула Дарья Матвеевна и вдруг запела тихим дребезжащим голоском:
Ребята от неожиданности прыснули. Но Дарья Матвеевна не обиделась нисколько.
— Чего смеётесь? — сказала она с вызовом. — Я ведь тоже когда-то была юной пионеркой.
— Вы, Дарья Матвеевна?
— Ой, как интересно!
— Ещё как интересно; запевалой я была в отряде. И голос у меня был…
Ребята молча смотрели на щупленькую седую Дарью Матвеевну, а она, опустив руки на колени, смотрела вдаль, куда-то за посёлок, поверх высокой гряды многолетних сосен.
— Песни тогда пели особенные, душевные. Правда, настоящих пионерских ещё не успели сложить, так мы взрослые песни пели. Например: «Смело, товарищи, в ногу…» или вот… — И Дарья Матвеевна опять запела тихонько:
И дворцов у нас ещё не было, как теперь у вас, скажем, бывший графа Аничкова дворец, и Артеков не было. Наш Петроградский отряд организовался на прядильно-ниточной фабрике барона Штиглица — это по-дореволюционному, конечно, она так называлась, теперь там комбинат имени Сергея Мироновича Кирова. И было нас поначалу в отряде немного: родители не пускали. Чему хорошему, говорили, научитесь в пионерах-то? С барабанами ходить по улицам да в бога не верить. А моя мать была набожная, все посты соблюдала, без молитвы за стол не садилась и от меня того же требовала. Так я тайком сбежала, три дня на фабрике прожила. Меня ребята сразу приняли в хор, потому что мой голос очень понравился. Никуда, говорят, тебя не отпустим. Спала я эти три ночи в Красном уголке на диване, пальтишком укрывалась. Потом уж наш вожатый Серёжа, бывший фронтовик, комсомолец, сам ко мне домой пошёл, маму уговаривать. Трудное это было дело, но Серёжа применил военную хитрость…
Дарья Матвеевна молодо засмеялась, подняла с земли свой журнал и легонько шлёпнула им котёнка по спине.
— Вечер устроили мы, пионеры, для рабочих фабрики. Ребята живую газету представляли — про недостатки, стихи читали, матросское «яблочко» станцевали. А под конец выступил хор… Сколько лет прошло, а вот закрою глаза и ясно-ясно вижу зал фабричного клуба, на сцене — хор, тридцать человек, а впереди всех — я, самая маленькая. Стою и жду, когда руководительница, тётя Оля, подаст знак. Вот она качнула головой, баян заиграл, и я запела: «Замучен тяжёлой неволей, ты славною смертью почил…» За мной вступил хор: «В борьбе за рабочее дело ты голову честно сложил…»
Я пою и смотрю в зал. Там полно рабочих, и они тоже поют; лица у всех строгие, серьёзные. А в первом ряду на скамейке возле вожатого Серёжи, вижу, сидит моя мама и всей пятернёй глаза утирает.
А потом Серёжа поднялся на сцену, вытянул левую руку, правую-то он на фронте оставил:
— Внимание, товарищи! Сейчас, — говорит, — состоится приём в юные пионеры.
Тут ударил барабан, на сцену вынесли знамя. Наши ребята построились и отдали салют. И сразу стало тихо. И Серёжа сказал:
— Принимаем в ряды революционной пионерской организации дочь погибшего красногвардейца, передового мастера нашей фабрики Матвея Шилова, вечная ему слава. Будь готова бороться за дело рабочего класса, за мировую революцию, за партию Ленина. Клянись, Даша.
Я сказала: «Клянусь!» И Сережа надел на меня красный галстук…
Дарья Матвеевна замолчала. Улыбнулась грустно, вздохнула.
Пионеры, присмирев, по-новому смотрели на Дарью Матвеевну. И когда в тишине скрипнула калитка, все вздрогнули и разом обернулись.
Во двор вбежал мальчишка в красном галстуке; следом, опираясь на палку, шёл худощавый сутулый старик. Его волосы и короткие усы были совсем белыми, пустой правый рукав засунут в карман пиджака.