— Будет тебе. Здесь ведь ни светофоров, ни регулировщиков. Обойдётся. Ты же сама давеча сказала: он — мужчина.
УШАСТИК
Тот год, когда у нас появился Ушастик, был трудным годом. Недавно кончилась война, мама привезла нас с Шуркой обратно в Ленинград из далёкого сибирского городка Кемерово, где мы прожили у бабушки всю эвакуацию.
После войны у ленинградцев было очень много забот. И заново строить, и разрушенное поднимать, и людей кормить. Словом — восстанавливать город, налаживать мирную жизнь. А кормёжки было в обрез. Сахару, например, нам с Шуркой вовсе не хватало.
Пить чай лучше всего внакладку. Но это можно, только если в сахарнице вдоволь сахару, — накладывай его в чашку и размешивай ложечкой. А когда сахару мало, нужно пить чай вприкуску; это значит отгрызать по кусочку и держать во рту, и стараться, чтобы не таял. А бывало и так, что на маму, на Шурку и на меня оставался всего-навсего один маленький кубик. Тогда уж приходилось пить чуть ли не вприглядку. «Приглядыш» — так называла мама этот последний кусочек сахару. Шурка уступал его мне, как маленькой. А я откусывала от него половинку и возвращала Шурке. Потом мы оба откусывали от своих половинок по малюсенькой крошке и потихоньку совали Ушастику.
Мама уходила на работу, на свою фабрику, а мы отправлялись гулять. Мы жили за Смольным в старом деревянном доме. Теперь этого дома давно уже нет; на его месте выстроено красивое шестиэтажное здание, улицу нашу залили асфальтом, посадили вдоль тротуара деревца, поставили серебристые столбы с фонарями. А раньше наша улица была вымощена крупным булыжником, по которому громыхали тяжёлые грузовики. Невдалеке простирался зелёный пустырь, стояли лесные склады, огороженные дощатыми заборами. Мама говорила, что на пустыре перед самой войной собирались строить Дом пионеров, а вместо этого стали рыть противотанковые щели.
Больше всего мы любили бегать по зелёному пустырю и к Неве. Мальчишки постарше ловили рыбу или играли в войну среди штабелей брёвен. А мы, девчонки, чаще всего играли в обыкновенные прятки. Спрячешься в брёвнах, ни за что не найдут, особенно меня, такую худушку, — я в любую дырку пролезала.
По Неве плыли баржи с кирпичом, досками, песком; строительство и ремонт шли почти на каждой улице, в каждом дворе, в каждом доме.
К нашему берегу приставали плоты. Сплавщики разводили костёр, варили уху. Иногда угощали и нас, ребят. Уха казалась нам особенно вкусной, потому что пахла дымом.
Однажды весной к берегу причалил плот с шалашиком посередине. Из этого шалашика вышел небритый дядька в тельняшке, посмотрел на нас с Шуркой и сказал:
— А ну, пескари, давайте-ка сюда. Только глядите не оступитесь.
Шурка взял меня за воротник и повёл впереди себя. Так мы по узкой доске прошли на плот и остановились: из шалашика доносился писк.
— Не бойсь, — сказал дядька и подтолкнул меня в спину.
В шалашике на кучке сена что-то копошилось. Я пригляделась и увидела: щенок! Сам маленький, а уши большие, как два меховых лоскутка.
Мы с Шуркой разом присели на корточки и принялись гладить щенка. Он ткнулся мне в руку, лизнул ладошку и опять запищал — жалобно-жалобно.
— Вот, — сказал дядька, — молока просит. А где я возьму?
— А где его мама? — спросила я.
Дядька крякнул, поскрёб небритый подбородок.
— Его матку, понимаешь, бревном придавило. Вот… Хорошая была собака. Умная.
— Бедный ушастик! — сказала я и взяла щенка на руки.
А дядька сказал:
— Берите насовсем. Мне с ним не с руки вожжаться.
Мы вышли из шалаша на свет. Щенок оказался коричневый. Мордочка у него была широкая, нос — как пуговка, а глаза мутные — наверное, от голода.
— Побежим скорее домой, — сказал Шурка.
— Эй, постойте! — крикнул дядька. Он принёс из шалаша несколько сушёных воблин, продетых на верёвочку. — Возьмите, вот…
Мы уже отошли далеко. А когда оглянулись, он всё ещё стоял и смотрел нам вслед.
В тот год, казалось, главной заботой ленинградцев было досыта накормить ребят. В первую очередь таких, у кого отец не вернулся с фронта.
В школах, на фабриках и заводах были устроены детские столовые. Меня с Шуркой прикрепили к столовой на Суворовском проспекте при военном госпитале. Хромой солдат в белом колпаке, дядя Володя, накладывал из большого котла в наши миски овсяную или перловую кашу с куском селёдки, а бывало, и манную с ложечкой масла. В чашки наливал жидкий чай, а иногда густой бурый напиток — соевый шоколад, кажется, от которого пахло очень вкусно. Мы усаживались за длинные столы и поскорее выпивали сначала шоколад, а потом уже ели кашу с селёдкой.