НА СВОИХ БЕГУНЦАХ
Отца моего на германской убили (на ой, не на этой…), вот маму за этого Сашку и отдали, — а он, Александр-от, овдовел к тому времени, пятеро детей на нём. Старшие и решили их поженить. Слушались старших. Мама с Дундино, он со Строево. Когда мама девушкой была, Александр её от смерти спас. В праздник катались на тройках, она как-то меж лошадей очутилась, он её одной рукой выхватил. Верная примета, что поженятся…
В степи таки бега были сделаны. В Масленицу, в Рождество — бега.
Полный двор наедут на своих бегунцах. У нашего иноходы, у того рысак, у третьего… ох, покаталась бы сейчас на тех лошадках.
Вот ворота открываются, ребятишек сиди-ит, смотрят, — он такой красивый, длинный, сытый, да тоненький-претоненький, хвостик вот такусенький, — выезжает на улицу.
— Ну-ка, милый, возьми своё…
А их там со всех деревень выехало, мужиков, несметная сила.
Стол большой закладывается. Кто обгонит, платит. Ехать сорок-пятьдесят километров. А народу… видимо-невидимо, со всех деревень съедутся.
КУДА ЦЫГАНУ ПОДАТЬСЯ
В Строево цыгана приютили. Староста приказал. Старый-престарый цыган. Калека, убогий. Безродный. Парализовало. И всё общество его кормило. И купали, и кормили, и каждый день всё под ним меняли. И носили его по очереди, вроде носилок таки были сделаны, и сколько лет. Говорить-то он говорил:
— Александр, ты дал бы Соловка-то покататься.
— Сбросит, дед.
— Не-е!
У зятя Рыжка был. Зять подтрунивал:
— Дед.
— Что тебе?
— Я Рыжка хочу продать.
— Так я тебе и разрешил. Ага.
Ведь какой старый, а сядет на коня, по деревне гоняет и не упадёт.
Отчим:
— Розка, я тебя сегодня повезу.
— К кому теперь?
— К Похоровым.
— Ну ты хоть покатай меня на своём коне.
Укроет его тулупом и гоняет.
Семьдесят семей в селе. Они не прикасались. У него ещё брат был. Этому под сто и брату не меньше. Так и жил у наших. Такая семьища, и хоть бы кто что сказал. Портяночки выстирай с него. И тебя ещё прутом надерёт, чтобы не ходил в дом в грязной обуви.
Они цыганы а русской веры. Они Христа отбожили. Весь был в гвоздях. МУка — гвоздь. В следья, в руки…
Вот какой им был почёт, старым людям.
Мою маму Марфинькой звал.
— Аму-аму, Марфинька, ой тяжело, где моя смерть, я бы умёр.
Как раскулачивать стали… — некуда податься. Платок белый за поясом. Слезились глаза.
— Кто же мне теперь будет платочки стирать…
СОСЕД НАПРОТИВ
Меня дедушка сильно любил. Дед Алёша. Мне-то он дядя, родного дедушки брат. Пришёл с фронта весь израненный, с австрийского какого-то, не мог спать, всё болело. Работал постоянно, в работе как-то скрадывается боль. Одну пашню вспашет, поехали на другую.
Уже комсомольцы стали появляться. В Дундино у Линёва землю отобрали. "Землю — мужику".
Как-то воры подкопали лазею с пригона под дом, залезли в подпол, яма за ними завалилась. Видят, что им тут гибель… Там, в подполе, мёдом вымазались да в перья перекатались. Наши с пашни приехали, ужинают. Вся семья тут сидит. Лето, сенки открыты… Они вылазят в перьях: "Хлеб-соль!"
Сосед. Против жил.
Весной семян нет, дедушка ему даст… Лошадей нет, дедушка даст… Всё за так.
ПОВЕСЕЛИЛ СОЛДАТ КОНДРАТИЙ
Советская власть началась, я уже большенькая была. До семи годков дожила, объявили гражданскую войну. Я вылезла на подоконник, слушаю, что за стрельба по деревне идёт. Какой-то дядька прыгнул в наш палисад и шипит на меня из кустов: "Девощка, девощка…" Прятайся, говорит, убьют. А мне любопытно, — люди с ружьями бегают, ясно что не охотники…
И всё на нашем веку… — революция, гражданская, финская, германская, а германская до этого была, отца-то убили… — мне три годика было, помню, как он меня на руки брал. Серёжа Шараборин вместе с ним воевал, — тятька твой, говорит, не ахти какой певун был, сроду молчун, а тут взял и запел, на гармошке играет и поёт, — повеселил солдат. А наутро его убили.
ВОЗЛЕ ЗЕЛЁНОГО КУСТИКА ВСЕГДА ТРАВКА РАСТЁТ
Замирал дядя Алёша. А никто этого ещё не знал. Вот однажды умер, всё… Обмыли, нарядили, положили в передний угол, поехали за батюшкой. Батюшка посмотрел, — хоронить нельзя. Ночь прошла. Батюшка не уезжает. Утром встал дядя Алёша. Замирал.
Всё мне рассказывал (нельзя рассказывать) — …и хлеб не ломать, и в масле грех варить, и лепёшки пекчи, ножиком не колоть. Ругался, если увидит. Ни в коем случае чтобы постарше себя огрубить. Ростил четыре сироты. Почему-то он их никуда не девал (ни в детдом, ни в приют). Своих пять штук было. Кого прутом надерёт, кого за уши. Видит, что меня за кросном-то нет, возьмёт прутины, — "айда! чтоб сейчас ткала". А Колька, сосед, сирота, меня в окошко манит. Играть.