Он встал и подошел к окну. Шел снег с дождем, ветер кружил мокрые хлопья, пытался выбелить крыши, ставни и железные шторы на окнах закрытых лавок. Напротив в аптеке горел свет. Внизу Марина накрывала к обеду, стучала тарелками. «Похоже, что я на пути к тому, чтобы примириться и зажить той жизнью, какой живут все в этом городе», — мелькнуло в голове. Эта мысль возмутила его, однако строгая рассудительность, унаследованная им от предков, властно подсказывала, что это правда, и оттесняла образ больной Элеоноры. «Но возможно ли жениться на прислуге, жене слабоумного почтальона?» — спрашивал он себя, топчась у письменного стола и наливая себе очередную рюмку…
9
Он прекратил на несколько дней свои визиты к См иловым, потому что не мог забыть презрительной улыбки Элеоноры, ее внезапного ухода. Страсть к Марине разгорелась — он был пылок, как молодожен в медовый месяц, и Марина светилась от счастья. Но чем больше росло его влечение к ней, тем более расплывчатыми становились картины будущего, и образ супруги в них отсутствовал. Словно другое, скрытое в нем существо внушало ему, что намерения устроить свою жизнь на европейский лад неосуществимы, и впервые с тех пор, как он вернулся из — за границы, он ощутил неуверенность в своих силах, усомнился в себе. Он не сумел бы сказать, хорош он или дурен, справедлив или нет, действительно ли верит в то, чему его научила Европа, или же это самообман. Все эти дни его неотступно преследовал образ отца — угрюмого, жестокого тырновского обывателя, чьи сбережения он промотал за свои восемь студенческих лет. Мысль об отце не выходила из головы, вызывая в докторе и чувство близости с ним, и неприязнь. Подавленному настроению немало способствовали ссоры с матерью, врывавшейся к нему с упреками, что он не уделяет ей внимания, а также постоянные неприятности в больнице и вечная грязь в городе. Частенько искушало его желание взять отпуск и поехать повидать своих французских приятелей. Это подняло бы настроение, укрепило бы его в прежних намерениях, однако об отпуске не могло быть и речи — служба в больнице и частный прием не позволяли ему оставить город.
Пытаясь найти выход из этого положения и коря себя, он возобновил визиты к См иловым в надежде восстановить душевное равновесие.
Элеонора встретила его так, будто ровно ничего не произошло, но в ее глазах он видел иронию и кокетство. Ему попеняли за то, что он их забыл, и визит прошел, как обычно. Но позже, по дороге в «Турин», в докторе родилось желание наказать эту недужную девицу, вообразившую о себе бог весть что. В последующие дни он тонко шутил, заставляя Элеонору краснеть, ронял двусмысленные намеки, бросал на нее влюбленные взгляды и тем распалял в ней надежды. Он знал, что эти надежды подогреваются и ее родителями. Игра мало-помалу приобрела рискованный характер, и доктору стало ясно, что пора положить ей конец.
По его совету Смиловы еще в середине апреля переселились в свою виллу на виноградниках. Каждое утро извозчик доставлял господина Смилова в магазин вместе со служанкой, которая отправлялась на базар за провизией. День стал долгим, и под вечер у доктора могло бы выкроиться несколько свободных часов для Смиловых, но он откладывал свой визит, дабы продемонстрировать свою занятость и вместе с тем свободу человека с определенным положением в обществе. А в дни визитов, чтобы не оставаться с Элеонорой наедине, он захватывал из города ее отца, приезжал затемно и вежливо отклонял приглашение поужинать. При этом он делал вид, будто не замечает в глазах девушки недоумения и просьбы остаться. В мае снова появился кашель, подскочила температура, и доктор Старирадев окончательно убедился в том, что ему не следует питать никаких надежд. Он все реже навещал См иловых и, уезжая от них, уносил в памяти затаенный голубоватый огонь в глазах больной девушки и раскаивался, что поддался оскорбленному самолюбию.
Как-то вечером, когда сквозь ветви старых вязов уже алел закат, он приехал на виллу Смиловых. Над темнеющими лугами носились майские жуки, пели зяблики, расцветшие кусты шиповника перед виллой белели нежными облачками меж тяжелых кистей сирени. Когда он вышел из коляски, его поразила тишина в доме, где на стеклах окон печально догорали отблески вечерней зари. Никто не вышел ему навстречу, и среди великолепия предвечерних майских часов он почувствовал себя незваным гостем. Он постучал набалдашником трости в дверь, подождал несколько секунд и собрался уже уходить, как услыхал за своей спиной шаги и увидел служанку.
— Госпожа в городе, дома только барышня. Сейчас о вас доложу.
Неприятно удивленный, доктор вошел в гостиную на первом этаже и остановился у открытого окна. Служанка взбежала по лестнице, наверху стукнула дверь. «Должно быть, скверно себя чувствует и лежит», — подумал он. Мысль о том, что он останется наедине с Элеонорой вызвала в нем беспокойство. Дорогой сюда он снова размышлял о сложившихся между ними отношениях. Зачем было распалять в ней надежды, зная, что это неминуемо отразится на ее состоянии? Чахоточные больные живут в постоянном страхе смерти, всегда возбуждены, неспокойны, жажда жизни усиливается, над организмом властвует половой инстинкт. Тем не менее тщеславие в нем взяло верх над врачебным долгом. Действительно ли он любит Элеонору или же ему полюбился дом купца и его обстановка? Откуда в нем эта холодная рассудочность и наглость? Будто покойный отец дождался его возвращения, чтобы заявить о себе и завладеть его существом… Нет, он заработает много денег, выстроит себе прекрасный дом и частную лечебницу, Элеоноры к тому времени не станет, он сохранит о ней горестное воспоминание, будет, быть может, искренне жалеть ее, но это не помешает ему по-прежнему сожительствовать со своей прислугой, пока не встретится достойная девица с приданым. Так сама собой устроится его жизнь, таковы обстоятельства, незачем корить себя и сожалеть об этой барышне, в которую он по легкомыслию позволил себе влюбиться. Земля поглотит ее, как поглощала миллионы ей подобных, улетучатся и мечты о более возвышенной жизни. «Трезвая рассудительность и европейские идеалы? — спрашивал он себя. — Разве они несовместимы? Вполне совместимы. Как же иначе? Капиталец, красавица жена, солидное положение, Только так и можно жить…»
Он смотрел, как темнеет зелень, а небо приобретает металлический оттенок, и прислушивался к тому, что происходило наверху. «Сам не понимаю, что творится у меня в душе. Впрочем, здесь, на востоке, достоинство — звук пустой. Существует определенный склад ума и следует с ним считаться. Видимо, я в этом отношении не отличаюсь от моих сограждан, — рассуждал он. — В чем моя вина? Ей следует думать только о своем здоровье».
Поскольку наверху медлили, он стал прохаживаться по комнате с выкрашенными в розовое стенами и разглядывал легкую мебель, пока не появилась служанка.
— Барышня одевается. Прошу наверх, господин доктор.
Он оставил шляпу и трость на вешалке в передней и поднялся по деревянной лестнице на выступавший, как эркер, деревянный балкончик в тирольском стиле. Дверь в глубь этажа отворилась, и на пороге показалась Элеонора. Доктор Старирадев почувствовал, как забилось учащенно сердце. Элеонора была одета точно на бал — длинное темное платье, глубокое декольте, открывавшее юную грудь, обнаженные до плеч руки, отливавшие матовым блеском в мягких вечерних сумерках. Высокая прическа делала ее старше, придавала вид дамы. На него пахнуло духами, и в памяти возникла его подружка с Монмартра, всегда встречавшая его разодетая как куртизанка.