Изменилась ли их интонация? Может быть, любовь со временем превратилась в привычку? Может, Флора вызывает уже только раздражение (что отчасти звучит в воспоминаниях дочери)? Это раздражение неминуемо бы прорвалось, даже если это письма и записки в больницу (а письма к Флоре в основном и писались, когда она попадала в это малоприятное учреждение).
В январе 1966 года, в самый разгар подготовки тышлеровской выставки в Музее изобразительных искусств, Флора попадает в больницу в связи с предстоящей ей черепно-мозговой операцией. Апрельские письма этого года связаны с операцией и выздоровлением.
В 1978 году она оказалась в Боткинской по поводу гипертонического криза и уже в больнице сломала лодыжку.
В 1979 году она попала в автомобильную аварию и лежала в московской квартире, а Тышлер писал ей из Вереи.
Привожу отрывки из этих писем.
Январь 1966 года:
«Милая дорогая моя Флорочка!
Большое тебе спасибо за письмо. Как-то сразу стало веселей, хотя, как говорят, на душе скребут кошки, чувствую себя хорошо, сплю хорошо, ем хорошо и к тому же достал боржоми (предписанное врачом. — В. Ч.), так что получается полная гармония».
И финал: «Ну вот, милый мой дружок, прелестная моя Флорочка-палочка, слушайся врачей… <…> Целую крепко, обнимаю, крепко, еще раз целую, будь здорова.
А вот письмо сразу после операции, от 17 апреля 1966 года:
«Милый мой Флорик!
Ну, значит все в порядке — Ура!!! Все позади — ура!!! Я счастлив. Жду момента, когда увижу твою головушку, твои глазки улыбающиеся. Целый ряд вопросов, связанный с твоей операцией, „улажен“ и на это пусть будет — ура!!! Одним словом, я сейчас лишился речи и могу кричать только — ура!!! Беллочка — гениальный ребенок и все твои близкие сверхгениальные, им ура!!!
Теперь о себе скажу, что „парень“ я неплохой. Ура!!! Флорику милому дорогому. Обнимаю твою раненую головушку нежно, нежно, так, чтобы она скорее зажила.
Такой накал эмоций был у Тышлера только в записке сестре Тамаре, связанной с его романом с Татьяной Аристарховой и эйфорией в ожидании рождения сына.
На людях всегда достаточно сдержанный, с близкими он давал волю порывам «экстатической» радости.
А вот письмо, написанное на следующий день, где бурная радость выразилась в обращении:
«Мой дорогой Ангел!!!
Искали тебе виноград, но не нашли, достали сок винограда, и тут же я и Беллочка едем к тебе, чтобы передать.
Почему у тебя температура? Я спокоен, но тети твои уже шумят. Миленькая Флорочка, я очень тебя люблю. Сегодня немного работал — от непривычки устал — пятки болят. Все время думаю о тебе. Обнимаю тебя, целую сильно, сильно.
Третье письмо, помеченное все тем же 18 апреля:
«Дорогая моя, родненькая Флорочка!
Все время вижу тебя в белом тюрбане, хочется тебя рисовать, целовать и вообще приложить свои губы к любому твоему месту. Очень по тебе я скучаю. Мне все время до твоей операции не хотелось работать, а теперь хочу работать. Когда уже существует радость — хочется работать, и если сегодня ничего не помешает, пойду в мастерскую, которую я совершенно забросил. Чувствую себя прилично. Белка изумительное существо, замечательный организатор. Флорочка, милая моя, я обожаю тебя, ты моя любовь — ты мой первый лучший зритель. Все, что я делаю в искусстве, — все делаю для тебя. Выздоравливай. Крепко тебя целую и нежно, нежно обнимаю мою Флорочку.
Письмо поразительное! Тышлер все более удаляется от участия в «общественной жизни», он не преподает, не пишет статей, не выступает на телевидении. Он уже не работает для театра, что предполагало общение с «людьми театра». Он все более уходит в свой мир, где центром становится Флора, не только любимая женщина, но и «лучший зритель», способный оценить его работу.
В одном из последующих писем он называет Флору «дорогое мое дитя». Если Настя была для Тышлера скорее матерью, то Флора стала «дочкой». И дело не только в разнице возрастов — Белла была младше Флоры, но играла роль опекающей, «взрослой». А Флора то и дело нуждалась в помощи и сочувствии, и Тышлер открывал в себе необъятный запас нежности и заботливости. Он готовит ей кофе, колет орехи, режет колбасу — для больницы.