Моне влюбился бы в стол на нашей террасе, украшенный кувшином с маками и лавандой, свечами, укрытыми от знойного девятичасового ветра в старом корабельном фонаре. Я позвала прятавшегося где-то наверху Фернандо. Я выложила на сервировочные тарелки холодный латук, полила его соусом, сверху положила хлеб, посыпала его теплым, набухшим в вине изюмом и, наконец, увенчала все творение цыпленком. Я умирала от голода.
Я подошла к лестнице и крикнула наверх:
— Фернандо, la сепа е pronta, ужин готов!
Я разлила вино и стояла на террасе, прихлебывая из стакана, подбоченившись, любуясь вечерней землей. Фернандо все не было. Я вышла в сад и крикнула в открытое окно:
— Фернандо, ты спустишься со мной поужинать?
Кто-то, только не Фернандо, высунулся из окна гостевой комнаты. Я и в темноте узнала его. Или скорее ощутила присутствие старого знакомого, мистера Ртуть. Одышливый тип, так часто вселявшийся в моего муженька в Венеции, выследил нас и в Тоскане.
— Non ho fame. Я не голоден.
Ртуть никогда не хотел есть.
— Может, спустишься хоть составить мне компанию? Цыпленок на вид — объедение. Ну, выпей хоть стакан вина с хлебом. Спускайся, поболтай со мной.
Я перепробовала все кнопки, которые срабатывали прежде, но ничего не помогло.
Он искусно выдержал театральную паузу, наращивая напряжение. Потом я услышала на лестнице шаркающие шаги. И поспешно хлебнула вина. С первого взгляда я увидела в нем янычара, объявившего войну своей звезде. Начал он с заявления, что уход из банка не принес ему покоя, которого он искал. Он оплакивал потери: надежность, положение, статус.
— И в этой дыре я думал обрести безмятежность! — заключил он.
Мне хотелось сказать, что безмятежность — не географическое понятие, что если в нем не было безмятежности в Венеции, откуда ей взяться в Тоскане. Но я промолчала. Я только смотрела на него в немом удивлении, и в памяти у меня мелькали великолепные картины последних недель и месяцев. Он сообщил, что чувствует себя ограбленным. Он произносил обвинительную речь, стоя почти вплотную ко мне.
— Это я тебя ограбила? — осведомилась я.
Я тоже успела вскочить на ноги.
— Ну конечно ты. Без тебя это было бы невозможно. Это ты заставила меня поверить, что я могу вырасти в нечто непохожее на доброго старого Фернандо, — сказал он, уже приготовившись принять ласковые утешения.
— Добрый старый Фернандо был лучшим из людей, каких я знала. Не оставляй его за спиной. Возьми его с собой и наберись терпения. Вместо того чтобы высчитывать, кто у тебя что украл, смотри, не обокрасть бы себя самому! Ты воруешь у себя время, Фернандо. Как ты заносчив! Тратить время на разговоры в такой вечер — как будто это кислая вишня, которую можно, едва надкусив, выплюнуть в грязь! Всякий раз, когда ты окунаешься в прошлое, ты теряешь время. У тебя его так много, что не жалко, любовь моя?
Он что, ждал, что какая-нибудь турецкая фея выведет его на дорогу из дремучего тосканского леса? Разве не потому он решился на побег, что устал вечно идти по указке? Но до Фернандо, погруженного в меланхолию, сейчас ничего не доходит. Я знаю, эта меланхолия — жажда утешения, но при всем моем сочувствии оно сейчас не поможет. Этот его покой выстроен из соломы. Малейшее колебание внутреннего состояния — и постройка рушится. Как плавучее гнездо морской птицы, захлестнутое волной, погружается в горькую пучину.
— Что ты вечно изображаешь, будто падаешь в пропасть на краю земли? Ты что, не слыхал: земля круглая, так что, когда тебе покажется, что падаешь, перекатись и вставай, как все люди, — Я уже орала.
Он меня не слышал. Я вытащила томик Андре Жида и прочла:
— «Тот, кто хочет открыть новые земли, должен приготовиться очень долго плыть по морю».