Он отвечал, что это чушь собачья, вопя, что всю жизнь провел в море, а теперь еще дальше от земли.
— И, по-твоему, я должна признать свою вину, когда ты уволился с работы, даже не спросив меня, когда ты сам так спешил купить этот дом и «начать сначала»? Тебе проще забыть об этом и позволить мне терпеть твое нытье? Вот чего стоит быть твоей женой? Не знаю, смогу ли заплатить. Не уверена даже, что мне хочется платить!
Я заметила, что говорю все это на беглом, пылком итальянском. И со свежим, едким красноречием. Я была Анной Маньяни и Софи Лорен. Из какого-то закутка в глубине души я с изумлением наблюдала за другой женщиной, которая кусала кулак, топала ногой, встряхивала волосами. Неужто это я так бранюсь? С таким наслаждением выплескиваю все накопившееся за три года, за сто лет проглоченных шипов. Да, это я. Крошечная я, которая только плачет, когда ей больно, или улыбается и говорит что-нибудь глубокомысленное и утешительное тому, кто оказался рядом. Мне нужен был другой язык, чтобы вырваться за установленные самой себе рамки, сбросить личину хорошей девочки.
Я ушла.
Я ушла из дому. Было начало одиннадцатого. Луна еще не взошла, а мне вдруг захотелось есть. Зря я не поела цыпленка.
Я вопреки жаре дрожала, как в ноябре, а платье с розовыми и оранжевыми цветами было таким тонким. Почему-то мне почудилась связь между цветами и холодом. Сперва я направилась к Челле, но, передумав, резко забрала налево, по крутой песчаной тропинке к одному из теплых ключей. В темноте, без сапог, я поскальзывалась и спотыкалась. Присела ненадолго на скальный выступ и почувствовала, как подступают слезы, но злость помешала им пролиться. Цепляясь за куртинки полевых цветов по сторонам тропинки, я влезла назад, на холм. Стебельки были хрупкими, но я не сомневалась, что меня они выдержат. Прав на вождение машины в Италии у меня не было. А были собственные сильные ноги и сандалеты с ремешками, больно натиравшими между пальцами. Кошелек я забыла. Да и денег в нем было немного. Кстати, о потерях. Полезла в карман платья и вытащила бумажку — 5000 лир. Что бы я ни надумала предпринять, придется обходиться этим. Я тяжело, быстро зашагала к трассе 321 на Пьяццу. Шесть километров по дороге под звездами. Субботняя ночь в Тоскане. Кроме нескольких проехавших машин, я повстречала только молодого серого лиса. Я шла быстро, словно направлялась к определенной цели, но идти мне было некуда. Я знала, где живет Барлоццо, где живет Флориана, но деревня была не из тех, где можно заглянуть к соседу в половине одиннадцатого, если за тобой не гонится медведь. Разве что в бар. Понимая, что Фернандо первым делом станет искать меня там, я свернула в обратную сторону.
Пьяцца еще меньше Сан-Кассиано — вся деревенька начинается и кончается на одном изгибе дороги. Но в ней была osteria, и, проходя мимо, я увидела людей, еще ужинавших за столиками. Вошла, подошла к стойке бара, заказала эспрессо и попыталась завязать разговор с padrona, но ей в одиночку приходилось подавать, убирать, а может, и готовить, так что она ответила только улыбкой и bona serata. Добрый вечер. Поздновато для вечера, подумала я, выходя снова на дорогу. И увидела медленно подкрадывающийся темно-синий «БМВ». Я знала, что он беспокоится. Он меня еще не видел, и я могла бы поиграть в прятки, но не стала. Я вдруг соскучилась по нему. Я знала, как все трудно. Знала, как трудно может стать дальше. Я шагнула к дороге и притворилась, будто голосую. Он остановился и открыл дверцу.
— Что бы ни случилось, какие бы глупости я ни вытворял, обещай, что никогда больше этого не сделаешь, — сказал он.
Я обещала, ведь я сама на это подписалась. Я сознавала, что подписалась терпеть хныканье, ртутные переливы настроения, той же крупной росписью, которое давала мне право на все хорошее в нем. Однако я устала запаковывать и распаковывать душу. Эти его кризисы, почему-то представлявшиеся изменами, опустошали меня. И мне приходилось бороться с этим опустошением, чтобы вспомнить, как он устроен. Все его поступки — выражение его характера, единого, как плоть и кровь. Кроме того, Фернандо итальянец, он знает то, чего мне никогда не узнать. Он знает, что жизнь подобна опере — в ней много места для плача и криков и лишь изредка — для смеха. Между актами он говорит, насколько ему лучше теперь, когда он освободился от прежней сонной жизни. Говорит, что главное для него — возможность кричать, и горевать, и иногда смеяться. И самое главное — что он может плакать. Он просит любить его больше за то, что он трудный, чем за то, что он легкий. Мужчина никогда не обратится к женщине с такой просьбой, если не знает, что она уже исполнена. Однако утешать его становится дурной привычкой, в ней есть доля тщеславия, и я понимаю, что должна остерегаться.