— Можно, я возьму еще дозу паслена? — спросила я, протянув руку за следующим. — Melanzana, отродье mela insana. Буквально «нездоровое яблоко». Вот что мы едим. Баклажан из семейства пасленовых, как и белладонна. Баклажан веками был основой центральноазиатской кухни, но когда его завезли в Европу, то использовали как украшение для стола, а есть боялись. Наверно, в один прекрасный день кто-то так проголодался, что решился попробовать, и вот…
— Белладонна, — вполголоса повторил Князь, — Жаль мне того старикана, который первым назвал яд прекрасной дамой.
Флориана и Барлоццо распрощались с нами до заката. Ушли по дорожке, поднялись в деревню. Мы смотрели им вслед, пока они не растворились в молодой зелени.
На следующий день мы с Флори пошли под вечер прогуляться по дороге на Челле. Я пересказала ей, что слышала от Барлоццо о его отце и матери.
— Я не сомневалась, что рано или поздно он вам расскажет. А со мной, знаешь ли, никогда об этом не говорил. — Она склонилась, заглядывая мне в лицо, и светившее ей навстречу солнце окрасило ее продолговатые озорные глаза в желтый цвет шафрана.
— Может, с тобой и не нужно было говорить, — предположила я. — Он знал, что ты все знаешь. И наверняка не сомневался: ты понимаешь, что стоит между вами.
— Пожалуй, это правда. И правда, что в самой глубине души я всегда знала, что он хочет меня любить. И может, дело было во мне, в моем безутешном страхе перед тем, что, я знала, его мучит. Я никогда не ощущала в себе довольно мудрости, чтобы помочь ему смыть все это и добраться до его сердца. Так что, как видишь, я была таким же препятствием, как Патси и Нина. Я никогда не знала, как начать. Почему мы не умеем говорить друг с другом, Чу? — Ее вопрос был обращен ко всем нам.
Мы прошли не больше полукилометра, когда она со смехом призналась:
— Я устала. Весенняя лихорадка. Думаю залечь в постель на несколько дней, пусть за мной поухаживают. Теперь, когда я знаю, что здорова, могу себе позволить. Прежде, пока не была уверена, не хотелось собирать всех вокруг себя — это было бы слишком похоже на прощание. А теперь, мне кажется, я готова к неделе женской заботы и общению.
Известие разошлось, и на следующее утро мы впятером собрались в маленькой квартирке Флори: натыкаясь друг на друга, прибирались, варили суп, болтали с ней, разрисовывали ей ногти на ногах, слушали ее рассказы. Она взглянула на меня и подозвала к себе, чтобы попросить о важной услуге. И попросила помочь ей накрасить лицо. Она хотела наложить тушь на ресницы и немного припудриться.
— Е ип ро di ombretto, арепа, арепа, и совсем чуточку теней для глаз.
Но, главное, она хотела накрасить губы. Она говорила об этом хриплым шепотом, словно это было грешно, и указывала на мои губы, всегда накрашенные красной, как анемон, помадой, — а потом на свои. Я побежала за своей косметичкой. Рисовала, обметала кисточкой глаза и лицо, потом поднесла ей зеркальце. Она молчала. Она закрыла глаза. Я сидела рядом с ней на кровати, держала ее за руку. Мы молчали так очень долго. Когда мы взглянули друг на друга, я увидела ее мокрые разгоревшиеся щеки. Пудра слиплась, тени собрались черными лужицами в глубоких впадинах глаз. Но губы были великолепны. Я сказала об этом, и она повторила:
— Да, великолепны.
Я устранила повреждения и позвала остальных полюбоваться. Все восклицали, восхищались, и все захотели накрасить губы. Я раскрашивала одну за другой женщин, рассевшихся у кровати и на кровати, а они хихикали, передавали друг другу зеркальце и вспоминали заветные истории о помаде и тайной любви, о высоких каблуках и свадебных платьях. Я не заметила, как воспоминания сменились игрой того сорта, когда каждый приводит ип detto, цитату из Писания или из книги. Или, чаще, фразу, рожденную собственными наблюдениями. Флори назвала эту игру «истинами».