— Пора.
— Да, да, конечно, пора. Просто здесь сейчас такая красота.
— Здесь всегда красота. Она никуда не денется и когда мы вернемся домой, — говорила я, пытаясь втиснуть кружевную юбку с оборками в единственный выделенный мне чемодан.
Чемодан сопротивлялся. Вряд ли я найду случай пощеголять во всех этих юбках, жакетах и шалях среди коз и апельсинов. Но хотелось подготовиться ко всему. Чемодан Фернандо остался полупустым. Я пополнила его абрикосовыми кружевами и сандалиями с завязками, как у балетных туфелек. Муж всегда выбирал для себя большой красный чемодан, заранее зная, что в моем не хватит места. Он любил, когда наши вещи перемешивались.
— Как я счастлив, что ты больше не возишь с собой бальные платья, — сказал он, обнимая и целуя меня.
Мы пригласили к обеду Барлоццо с Флори, поэтому я взялась за работу. На обед будут frittatine, маленькие омлетики с нежными тонкими стеблями молодого чеснока, сотированными с листьями борраджа, и молочный ягненок, протушенный в сливочном масле с луком, пока мясо не начало таять во рту. И салат из одних только листьев базилика, цельных и сладких, с лесной клубникой. Чуть спрыснуть маслом, несколько капель старого бальзама и чуточку перца. Решительно некняжеское меню. Зато Флори будет в восторге.
Мое пение прервал дверной звонок, и Фернандо через ступеньку бросился открывать, уверенный, что это какая-то новая затея Барлоццо.
— Рано утром, насколько известно, Барлоццо зашел отнести ей бумаги… священник… врач… «Скорая».
Я, вытирая руки о передник, подошла к подножию лестницы. Голоса я не узнавала и слышала только обрывки слов, но мне стало холодно. Потом за глазами что-то зазвенело, словно стальной винт, вращаясь, перекрывал свет, и я уже точно знала, что Флори умерла. Фернандо уже обнимал меня, прижимал мою голову к груди, защищая, укачивая.
Вечер с красной помадой и вишневым вином — девять дней назад. Сегодня она мертва. Мы сбежали с холма к повороту, оттуда вверх, в селение, но и там это осталось правдой. Флори мертва. Если кто что и говорил, то обрывками фраз, мысль задыхалась где-то на середине. Вера предложила воды, мы выпили. Кто-то сказал, что процессия из церкви к сатро sante будет завтра на закате. Утром месса. Никто не говорил, что и как. В крахмальной белой рубашке и в темно-серых брюках, со свежевымытыми волосами, зачесанными от разбитого морщинами лба, Барлоццо вышел на пьяццу из огибающей ее аллеи. От ее дома. Он пожимал руки, окоченело подчинялся объятиям. Когда он подошел к бару, Фернандо сделал несколько шагов ему навстречу, я за ним. Они заговорили между собой, а я, обойдя мужа, взяла руку Барлоццо — пергаментная кожа на длинных костях. Он, не прерывая разговора с Фернандо, крепко обхватил мои пальцы. Мы с ним не смотрели друг на друга.
— Ciao, — сказал он и повторил: — Чао, — вдохнув в это слово все, которые не смог выговорить.
Вернувшись домой, Фернандо прошел прямо к письменному столу и принялся писать уведомления людям, ожидавшим нас первыми. Эти записки мы разошлем потом по факсу из бара. Он открыл в доме все двери и окна, ему хотелось, чтобы ветер охватил нас, заполнил шумом, покрыл все звуки. Мы разделись и забрались в нашу незастеленнуго постель.
— Она ждала смерти. Месяц назад, может, меньше, на очередном обследовании выявились новые образования. Она потянулась за кошельком, за свитером. Доктор объяснял, что надо будет сделать. Она его поблагодарила. Улыбаясь, как будто после приятного визита. И он, и я знали, что она уже решилась умереть.
Только что стемнело, мы сидели на полу на террасе, Фернандо и я — прислонившись к стене конюшни, Барлоццо — напротив.
— Как раз вскоре после того она созвала вас всех играть в хозяек. Думаю, она уже начинала слышать этот грохот, вихрь смерти. Люди знали. Все знали. Но пока она не увидела тех ужасных снимков на белом экране, она не слушала того, что знала. Я знал, она думает, что ее медленное долгое умирание — не лучший способ любить меня, и никогда не умолял ее, ни разу. Никогда не сердился, не спрашивал почему. И она ускользнула так быстро, как могла. Без страха. Без надежды. Древний способ встречать жизнь и встречать смерть. Но в эти последние дни не было ничего, похожего на отчаяние.
Я не плакал при ней. И Флори если плакала, то одна. Она захотела помыть стены, все стены в своем доме, и мы их вымыли. Она мыла нижнюю часть, потом выпрямлялась, осматривала верхнюю и говорила мне, где остались пятна. Мы потратили целый день, а когда я спросил ее, почему ей так важна чистота стен, она сказала: «Потому что в этом я еще могу решать». Она сказала, что не хочет пятен на стенах, так же как на красоте этих последних месяцев. Думаю, она осталась довольна. Она жила жизныо, о которой мечтала с юности, и не так важно было, сколько она продлилась, как то, что она наконец сбылась. Но я был уверен, что время у нее есть. Я думал о месяцах, может, о целом годе. Иногда осмеливался думать о большем. Неважно, когда оно настало, я никогда не смог бы подготовиться к этому утру. И она поняла это раньше меня. Она все повторяла мне, как меня любит. Говорила и говорила, будто старалась произнести эти слова всеми своими голосами. Голосом девочки, молодой женщины. Голосом до ее болезни. Я думаю, боль и радость для Флори были равны. Она оставила записку. — Он вынул из кармана рубахи маленький конвертик, такие посылают с букетами цветов, достал из него карточку. — Она оставила мне семь слов. «Я хотела, чтобы смерть застала меня танцующей».