Речь Эйзенхауэра была умеренной, а его заявление о прекращении полетов над территорией Советского Союза шло навстречу Хрущеву. Кроме того, он предлагал провести двусторонний обмен мнениями, что можно было расценить и как готовность к дальнейшим уступкам. В другое время Хрущев непременно ухватился бы за такое заявление, но теперь все пути к маневрированию были ему отрезаны еще в Кремле, где с великим подозрением наблюдали, как ведет себя премьер в Париже.
Макмиллан попытался сыграть роль примирителя.
— Главная озабоченность господина Хрущева, — мягким голосом начал он, — это вторжение с воздуха на его территорию. Только что передо мною президент США объявил: облеты не будут возобновлены. Таким образом, инцидент исчерпан. Я рад, что господин Хрущев предложил не отменить, а только перенести совещание в верхах. Однако я хотел бы сказать ему, что, как гласит французская поговорка, — что отложено, то потеряно…
Де Голль выступил в ином ключе. Он был резок. По его мнению, поведение Хрущева означало одно — шантаж. Но в политике нельзя поддаваться шантажу. Встав раз на этот путь, уже не остановишься, — сама логика уступок под давлением угроз будет подсказывать следующий шаг в этом направлении.
После этого французский президент обратился непосредственно к Хрущеву:
— Инцидент произошел первого мая. Сегодня шестнадцатое мая. Разве не было возможности за это время поставить вопрос так, как он был поставлен сейчас? После того как У-2 был сбит, я послал моего посла к вам спросить, должна ли эта встреча состояться или ее следует отложить. Вы сказали моему послу, что эта конференция должна состояться и она будет полезной. Вы собрали здесь господина Макмиллана, который прилетел из Лондона, генерала Эйзенхауэра из США и причинили мне много неудобств в организации встречи, которую ваша неуступчивость делает невозможной… Что касается облетов, то, проводятся они самолетами, ракетами или спутниками, — дело, конечно, серьезное. Они повышают напряженность. Поэтому мы должны изучить этот вопрос в надлежащих рамках — то есть разоружения и разрядки международной напряженности. Срыв конференции из-за этого мелкого инцидента не послужит интересам человечества. Я предлагаю перерыв на один день.
Теперь все смотрели на Хрущева — что он скажет? Позиция Запада давала возможность для маневра: ему был обещан пряник, но и показан кнут.
Однако, нужно повторить, у Хрущева поля для маневра не было, он все время чувствовал за своей спиной Кремль.
— Эйзенхауэр не извинился за свой агрессивный акт, — набычившись, заявил он. — Из выступления президента не понятно, будут остановлены полеты навсегда или только на время этого совещания? Если речь идет о недоразумении и США пересмотрят свою политику, то пусть они заявят об этом во всеуслышание перед всем миром. А то угрожают громогласно, а о прекращении полетов говорят в небольшом зале. Причем в словах президента нет ни осуждения, ни сожаления, хотя нашей стране нанесено оскорбление. Что касается высказывания Эйзенхауэра о двусторонней встрече, то это хорошая идея. Но я, признаться, скептически отношусь к этому предложению потому, что на той платформе, о которой говорил президент, нельзя прийти к взаимоприемлемому двустороннему соглашению или пониманию. Если правительство США не заявит публично, что оно не будет проводить более шпионских полетов над нашей страной, то мы не сможем участвовать в работе совещания.
Президент говорил здесь об «открытом небе». Я слышал от него об этом еще в 1955 году в Женеве. Мы заявили тогда, что мы — против, и я могу повторить это сейчас: мы никому не разрешим, повторяю — никому, нарушать наш суверенитет. Каждое правительство должно быть хозяином в собственном доме…
Тут де Голль не выдержал и вмешался, риторика Хрущева вывела его из себя:
— Спутник, который вы вчера запустили для того, чтобы произвести на нас впечатление, облетел небо Франции без моего разрешения восемнадцать раз. Откуда я знаю, что вы не поставили на нем камеры, которые производят фотосъемки моей страны?
Хрущев: Наш последний спутник не имеет камер.