Эйзенхауэр был тронут. Нужно было случиться кризису, чтобы де Голль изменил своему обычаю подчеркивать независимость. Покидая Елисейский дворец, президент сказал полковнику Уолтерсу:
— А этот де Голль оказался настоящим мужчиной.
Вернулся в посольство Хрущев в большом возбуждении. Глаза его сверкали: врезал империалистам так, что не скоро теперь очухаются. Вокруг него собралась вся делегация с советниками и экспертами, которые не без доли фальши поздравляли его с победой. Но те, кто хорошо знали Хрущева, помалкивали. В этом состоянии он легко поддавался неконтролируемому гневу, и любое слово, пусть даже ему во хвалу, мог истолковать так, что потом не поздоровится.
На этот раз пронесло. Широким жестом Никита Сергеевич пригласил всех обедать. Приказал подать водку и коньяк. Налил себе полстакана водки и произнес тост:
— За советскую дипломатию ленинской выучки, которая била, бьет и будет бить империалистов. — И, смачно выпив, заметил: — Мы думали — это очень сложно заниматься дипломатией, а оказалось, что совсем просто. Ну-ка, Андрей, подтверди.
Громыко начал долго говорить, что буржуазия специально окутывает дипломатическую деятельность ореолом избранности и недоступности, чтобы обмануть трудящихся, скрыть от них правду. Поэтому ленинская дипломатия строится на совершенно иных принципах. Чтобы быть дипломатом, надо прежде всего освоить теорию и искусство марксизма-ленинизма.
— Ладно, — прервал его Хрущев. — Дипломаты у них хорошие — не чета нашим. — И он прошелся недобрым взглядом по своей дипломатической рати, как-то разом поскучневшей. — Давайте лучше посмотрим, где мы очутились и что нам дальше делать. Отказ от дальнейших шпионских полетов мы у них вырвали. Это наша победа. Если мы теперь опубликуем наше заявление, то и американцам придется опубликовать свой ответ. В молчанку им здесь не сыграть. А если упираться станут, то мы их подтолкнем к этому и сами все опубликуем. Печать у нас боевая.
Тут его монолог прервал Малиновский:
— Никита Сергеевич, американский президент говорил не об отказе, а о приостановке шпионских полетов. Через полгода его сменят, а что тогда — начинай все сначала? И извинений он нам не принес, а о том, чтобы наказать виновных, и речи нет. В общем, задачу, поставленную нам Президиумом, мы пока не выполнили.
Громыко попробовал вернуть разговор в прежнее русло:
— Это правильно, Родион Яковлевич. Признание Эйзенхауэра — скорее, полупризнание. Но ведь в дипломатии все происходит не так, как в танковом наступлении, — здесь все строится на полутонах. Заявление об отказе от полетов, сделанное даже в такой неполной форме, — важное достижение. Теперь, отталкиваясь от него, нам нужно расширить занятый плацдарм и добиваться дальнейших уступок от Эйзенхауэра. Тем более что он сам предложил начать двусторонние переговоры — значит, есть у него что-то еще за душой, где он может уступить…
Не угадал Громыко настроений Хозяина. Косо посмотрел на него Хрущев и бросил:
— Прав Родион. Это — не признание, и даже не полупризнание, а самая настоящая увертка от признания. Нас такое заявление удовлетворить не может. Прислужников империализма, может быть, оно и удовлетворит. Империалисты привыкли делать так, как поступали в старину русские купцы: мазали лакеям губы горчицей, а те говорили им спасибо и низко кланялись. Но мы с оскорблением мириться не будем, у нас есть гордость и достоинство. Думаю, нам спешить некуда — день еще большой. Да и завтрашний тоже. Сегодня мы всю вину свалили на американцев. Теперь ответ за ними. Если есть у них что за душой, как-нибудь на Божий свет выплывет. Если не сами принесут, то через Макмиллана передадут. Он сегодня уж очень убивался, что встреча ко дну идет. А если американцы с повинной не придут — этому совещанию не бывать. Вот наша тактика — она же и стратегия.
После этого Никита Сергеевич заявил, что пойдет соснуть часок.
А в это время в особняке американского посла на улице Иена происходили следующие события. Подъехала вереница машин, и взбешенный президент буквально ворвался в дом с криком:
— Можно подумать, что это мы виноваты в том, что произошло в Венгрии!
Видимо, спало напряжение трехчасовых переговоров, и он дал теперь волю чувствам. Обычно спокойный и доброжелательный, Эйзенхауэр бежал вверх по лестнице и выкрикивал:
— Я сыт по горло! Я сыт по горло!
Больше всего его возмущало бесстыдство и притворство Хрущева.
— Да он просто сукин сын, — причитал президент. — Приехал в Париж с позицией бескомпромиссной и оскорбительной для Соединенных Штатов только для того, чтобы произвести впечатление в Кремле… Что? Хрущев берет назад приглашение приехать в Россию? Прекрасно! Это только освобождает меня от хлопот самому отклонить это приглашение.