Болен напомнил Эйзенхауэру, что русские собираются опубликовать заявление Хрущева, и президент поручил ему и Хеггерти написать американский проект. После ланча, прошедшего в мрачной обстановке, Эйзенхауэр просмотрел это заявление и поднялся наверх поспать.
Этим вечером он пригласил на коктейль де Голля и Макмиллана, чтобы обсудить положение и наметить общую линию. Но Кув де Мюрвиль посчитал, что эта встреча будет выглядеть как антихрущевский заговор, и де Голль не приехал. Видимо, своенравный генерал после заверений о дружбе с Америкой решил все-таки сохранить видимость нейтралитета.
В 18.30 Эйзенхауэр надел смокинг и спустился вниз. Гости еще не собрались. Он прошелся по приемным залам и вышел в небольшой сад, где оставался, пока не приехал Макмиллан. Британский премьер рассказал, что был у де Голля, который считает, что Москва решила сорвать саммит и надежды на его спасение нет.
В дневнике Макмиллан запишет: «Эйзенхауэр успокоился, но осуждал Хрущева в весьма сильных выражениях. Он не видел, что еще можно сделать… Ему просто невозможно осудить акцию, на которую сам дал разрешение. Требование о наказании абсурдно. Что еще можно сделать? Я сказал, что, возможно, он мог бы сказать, что „сожалеет“, или, что предпочтительней, принесет формальное дипломатическое извинение. Но, как оказалось, я не смог убедить Эйзенхауэра. Его окружение (включая Гертера) определенно считало, что он должен был реагировать более решительно или даже сам уйти с переговоров. Это ужасно, когда президента оскорбляют подобным образом».
Уже в десятом часу Макмиллан откланялся и поехал на улицу Гренель, чтобы поговорить с Хрущевым. Он еще не терял надежды хоть как-то уладить разразившийся скандал.
После его отъезда президент пригласил гостей на обед, и они разговаривали почти до полуночи. Кто-то предложил: пусть Эйзенхауэр пойдет завтра играть в гольф, дабы показать всему миру, что у него не сдали нервы после скандала, устроенного Хрущевым. Но идея с гольфом не прошла: и так слишком много говорят, что президент играет в гольф, вместо того чтобы принимать важные решения.
Хрущев проснулся, и ему сразу доложили: просится Макмиллан. Так и сказали — «просится». Никита Сергеевич довольно ухмыльнулся и сказал:
— Ага, значит, не выдержали нервы у нашего лорда. Что ж, послушаем, что скажет.
В ожидании британского премьера он прочитал подготовленную помощниками информацию для Президиума о встрече «большой четверки» и велел немедленно направить ее в Москву. Потом оба резидента спецслужб по очереди доложили ему, что вчера ночью в Соединенных Штатах была объявлена боевая тревога. По всему миру, в том числе и в Европе, американские войска приведены в боевую готовность.
Хрущев отреагировал на это спокойно:
— Совсем с ума посходили в Вашингтоне или теперь уже в Париже — не знаю даже где. Надо же так самих себя пугать. — А потом, толкнув в бок Малиновского: — Слышь, Родя, а может быть, у них военные власть берут? Сначала шпионский самолет послали. Теперь милитаристские страсти нагоняют. В общем, в Вашингтоне правит бал военщина. Так и в печать надо будет запустить.
В 9.30 приехал Макмиллан. Он был не один: с ним в комнату для переговоров прошли английский посол в Москве Райли и оба помощника — Зауетта и Бишоп.
— Вчера вы посетили меня, господин Хрущев, — начал издалека британский премьер. — А сегодня я решил нанести вам ответный визит и поговорить. Из наших бесед в Москве и вчерашнего заявления я вижу, что вы понимаете необходимость урегулирования международных проблем. Сегодня вы и президент США сделали публичные заявления. Но разве после этого мы не можем сесть за стол переговоров? Мы поработали бы здесь три-четыре дня, наметили проблемы и создали рабочие органы. А через шесть-восемь месяцев встретимся снова и посмотрим, что сделано. Прошу как друга не будем доводить дело до разрыва… Прошу как руководителя великого государства: давайте спокойно и достойным образом перейдем к работе.
Хрущев: 9 апреля американский самолет летел над Аральским морем. Наши военные прозевали его, и мы с маршалом Малиновским кое-кого вздрючили.
Первого мая Малиновский разбудил меня телефонным звонком. Он сообщил, что иностранный самолет вторгся в пределы Советского Союза и находится под наблюдением. Как быть? — спросил он. Я ответил, что самолет надо сбить.
Я построил свой доклад на сессии Верховного Совета так, чтобы не раскрывать фактов и запутать американцев. Вы спросите почему? Потому что я не верю Эйзенхауэру. Вот вы выражаете сожаление, а он не говорит о сожалении. Вместо этого повторяет предложение об «открытом небе», заявляет: я внесу это предложение в ООН. Я сделаю то. Я сделаю другое. Что он якает! Это ему не Вашингтон!