Сначала западные представители просто не поверили своим ушам — ведь ничего экстраординарного в Женеве не произошло. Все шло как всегда. Но когда Нашковский сложил с себя полномочия председателя, а пять делегаций — СССР, Польши, Венгрии, Чехословакии и Румынии — дружно встали и направились к выходу, в зале началась кутерьма. Все повскакивали со своих мест. Французский представитель, убеленный сединами, Жюль Мок кричал в микрофон:
— Фашисты!!!
Кто-то принялся свистеть и улюлюкать. Но на делегации соцстран это не подействовало. Пять западных стран — США, Англия, Франция, Италия и Канада — решили продолжать работу без них. Они надеялись, что Советский Союз и его союзники все же вернутся за стол переговоров. На следующий день они собрались во Дворце наций, но никто больше не пришел. Тогда они осудили соцстраны и разошлись. Комитет десяти государств по разоружению, создания которого так упорно добивался Хрущев, приказал долго жить.
Журналисты долго еще гадали, что же произошло, почему русские так неожиданно покинули Женеву. Одни писали, что Хрущев столкнулся с внутренними трудностями и военные заставили его уйти с переговоров. Другие считали, что это жест в сторону Китая, своего рода попытка задобрить его. Но на самом деле это был лишь первый шаг продуманной и глубоко эшелонированной линии на конфронтацию с Западом.
Между тем как-то незаметно в эти летние месяцы 1960 года начал завязываться в тугой узел конфликт, породивший впоследствии кризис, который принес миру немало тревог. Речь идет о Карибском кризисе. Более нелепой ситуации с его возникновением трудно представить. Прежде всего потому, что ни Советский Союз, ни Соединенные Штаты, во всяком случае поначалу, не имели никаких особых планов в отношении Кубы. Все совершалось самотеком — по воле случая или, скорее, глупости.
Первого января 1959 года в Гаване был свергнут диктатор Батиста. Соединенные Штаты не обратили на это внимания. Диктаторов в Латинской Америке свергали тогда ежегодно чуть ли не по нескольку штук, и на их место приходили новые не менее жесткие и антидемократические режимы. Фидель Кастро со своими компаньерос казались из Вашингтона не лучше и не хуже других ловцов фортуны, выступающих с популистскими и националистическими лозунгами. Кроме того, сам Фидель происходил из семьи крупных латифундистов и социалистическими идеями вроде бы не баловался. Поэтому в Вашингтоне без особого интереса следили за тем, что происходит в Гаване, ожидая, что будет дальше.
А Москву Куба совсем не интересовала. Этот район лежал тогда вне сферы политических и идеологических интересов Советского Союза. Свержение американского ставленника Батисты — дело, конечно, хорошее. Поэтому в январе СССР признал правительство Кастро и установил с ним дипломатические отношения. Но и только. По традиционному московскому мышлению этот переворот означал лишь, что Батиста стал слишком одиозной фигурой для Вашингтона, и потому одну американскую марионетку сменили другой.
Это был обычный советский подход к политическим катаклизмам, происходящим в Латинской Америке в те далекие времена. Тем более что в своих заявлениях Кастро не выказывал тогда никаких симпатий Советскому Союзу. Правда, его брат Рауль Кастро считался коммунистом, но скрывал это почему-то от своего брата. А взгляды другого лидера кубинских повстанцев знаменитого Чегевары очень уж напоминали ненавистный троцкизм. Вот и решили два ведущих отдела ЦК — агитпроп и международный, что новые кубинские лидеры не наши люди и делать нам с ними нечего. Такая позиция была доложена Суслову, и он согласился. А Громыко не нужно было убеждать. Он руками и ногами отбивался оттого, чтобы влезать в Латинскую Америку.
Поведение кубинцев, казалось, подтверждало правоту этой линии. Всего три месяца прошло после победы кубинской революции, а Фидель Кастро был уже в Вашингтоне. И хотя президент от встречи с ним уклонился, его приняли вице-президент Никсон и государственный секретарь Гертер. Кастро заверил их, что с коммунистами у него нет ничего общего. А выступая в Обществе издателей американских газет, обещал свободу печати на острове. В сенатской же комиссии по иностранным делам обязался не экспроприировать американскую собственность.
Он явно не хотел ссориться с Америкой. Больше того — искал ее дружбы и поддержки. Докладывая Эйзенхауэру о своих впечатлениях от бесед с Кастро, Гертер сказал: