Поэтому, на удивление всему миру, заседания трех делегаций проходили, как обычно, в девятом зале Женевского Дворца наций. Началось даже совещание технических экспертов по усовершенствованию системы контроля за подземными ядерными взрывами ниже порога 4,75, на чем давно настаивали американцы. А в конце июня советник американской делегации Дэвид Марк подошел к одному из сотрудников советской делегации и предложил своего рода сделку:
— Если Советский Союз назовет конкретное число квоты инспекций, то США назовут свой срок моратория.
Царапкин немедленно сообщил об этом в Москву. Его телеграмма была разослана по «большой разметке», то есть всем членам Президиума.
И все же общая атмосфера нараставшей конфронтации не могла не сказаться на ходе переговоров — они явно теряли темп и целеустремленность. Даже самые стойкие приверженцы договоренности в обеих делегациях поняли: нужно обождать до лучших времен.
СУД
17 августа 1960 года выдалось промозглым и дождливым. Но, несмотря на это, Дом Союзов на Пушкинской улице окружала огромная толпа. Ее сдерживала цепочка милиционеров и людей в штатском.
Москва уже привыкла — в Доме Союзов звучат не только симфонии Чайковского, но происходят куда более завлекательные зрелища. Всех партийных вождей, включая Сталина, провожали в последний путь из Колонного зала. Там происходили знаменитые процессы 30-х годов над врагами народа.
Теперь здесь разыгрывался очередной спектакль — суд над американским шпионом Пауэрсом. Поэтому Колонный зал был битком набит зрителями, которым выдавали пригласительные билеты через райкомы партии. Первые ряды были зарезервированы для особых гостей, в их числе семья Пауэрсов и сотрудники американского посольства. Над громадной сценой, декорированной под судебное присутствие, нависали огромные, отдающие стальным блеском серп и молот. Слева на небольшом возвышении восседали судьи в генеральских погонах — Пауэрса судила военная коллегия Верховного Суда СССР. А рядом со скамьей подсудимого, как бы ему в укор, были выставлены обломки злополучного У-2. И все это на фоне гигантских красных знамен, придававших действию какой-то зловещий, средневековый характер.
Ударил колокол, и зал возмущенно загудел, когда ввели Пауэрса. На этой огромной сцене он выглядел маленьким и жалким. Яркий свет прожекторов ослепил его, и он, явно ошарашенный этим театральным эффектом, моргал и щурился, пытаясь разглядеть своих близких в темном провале партера.
Генеральный прокурор СССР Руденко зачитал обвинительное заключение. Оно было длинным, прокурор читал его занудным голосом, и зал откровенно скучал. Наконец прозвучали слова:
— На основе вышеизложенного Фрэнсис Гарри Пауэрс… обвиняется в том, что, будучи завербованным в 1956 году Центральным разведывательным управлением США, вел активную шпионскую деятельность против Советского Союза, являющуюся выражением агрессивной политики, проводимой правительством США.
Председатель суда В. В. Борисоглебский, пытаясь подражать дикторам Московского радио, торжественно вопросил:
— Подсудимый Пауэрс, признаете ли вы себя виновным?
— Да, — грустно ответил Пауэрс, — признаю.
Его жена Барбара зарыдала в голос. При том, что всю прошлую ночь провела в объятиях любовника.
На дневном заседании начался допрос обвиняемого. Зал явно оживился. На глазах у всех разворачивалось увлекательное зрелище загонной охоты. Жертва еще держалась, пыталась увильнуть от вопросов прокурора, которые, как безжалостные гончие псы, гнали ее к месту гибели. Постепенно азарт охоты охватил зал — не дать уйти, не дать вывернуться, зафлажить, как волка, со всех сторон. Беспощадный, торжествующий инстинкт первобытного охотника возобладал над толпой.
Демонстрируя суду карту полета Пауэрса, прокурор грозно спрашивал, когда Пауэрсу впервые было поручено летать над Советским Союзом. А Пауэрс, прикидываясь невинным мальчиком, говорил, что впервые узнал об этом утром 1 мая, когда услышал приказ полковника Шелтона. И вообще он, летчик-спортсмен, который нанимался перевозить богатых людей по всему миру. Ему просто не положено интересоваться, зачем и почему они туда летят.